Во входной двери повернулся ключ.

— Мама! — окликнула Айрис.

— Я здесь, у себя, — бодро отозвалась Анна. Незачем показывать девочке, что ее опять обуяла хандра. Она быстро вынула из шкафа груду одежды и прямо с вешалками бросила на кровать.

— Что ты делаешь? — Айрис выросла на пороге и с тревогой оглядела комнату.

В этом темно-коричневом платье с белым воротником ее длинная шея кажется еще длиннее. Чересчур строгое платье, точно униформа.

— Разбираю шкафы. Только посмотри на эти юбки! Им четырнадцать лет, не меньше! Все до одной выше колен. А теперь мода вернулась. Если хранить вещи подолгу, их можно надевать как новые. — Анна бездумно болтала, чувствуя, что Айрис нужно встретить именно так: спокойно и обыденно. От болтовни мир кажется добрее. И проще.

— Где папа?

— Он придет поздно. Отправился с Малоуном на Лонг-Айленд, смотреть какой-то участок. Картофельные поля.

— Он слишком много работает. Он ведь уже не молод, — хмуро сказала Айрис.

— Папа иначе не умеет.

— Кормить меня не надо, пообедаю у Кэрол.

— Очень хорошо. У нее гости?

— Нет, мы вместе идем в кино.

— Очень хорошо. — Она повторила это уже дважды. Глупо. — Ты переоденешься?

— Нет. А что плохого в этом платье?

— Ничего. Я так спросила.

— Тогда я пошла. Пойду, пожалуй, пешком, хочется подышать. Чему ты улыбаешься?

— Разве? Просто я подумала, что у тебя удивительно красивый голос. Тебя приятно слушать.

— Смешная ты. Дочери двадцать три года, а ты только сейчас заметила ее голос. — Но Айрис была довольна.

Она вполне привлекательна, когда радуется. Благородное, сдержанное, умное лицо. И все же в нем нет того, к чему тянутся люди. Чего же? Уже в детском саду одни дети возятся и играют, а другие стоят в сторонке. Почему? Чего им не хватает? Но что бы это ни было, сами дети осознают свою ущербность очень рано. Отчаянно желая исправить изъян, но и боясь ненароком испортить дело еще больше, они становятся робки, подобострастны, слишком широко, с готовностью, улыбаются, слишком много говорят — опасаясь, что собеседнику с ними скучно. И с ними действительно скучно.

О мои дети, дети моей сказочной мечты, нерожденные дети! Вы обступили меня, свою мать, и улыбаетесь — светло, солнечно и вечно… Я ничем не могу помочь тебе, Айрис. Как не смогла помочь Мори. И Эрику.

Резкий порыв ветра ударил в окно, точно камнем. Анна поднялась, плотно задернула занавески. Стекла как льдышки. Дотронешься — обдает холодом, царящим на улицах, на реке. А там, где сейчас Эрик, еще холоднее. Я не смогла бы там жить, я люблю тепло. Но он, быть может, вырастет привычным к морозам. Она представила его: в толстых свитерах, в вязаных шапочках, на санках, на лыжах. Представила все, кроме лица. Лица она теперь не знала.

«Просим вас больше ничего не дарить, — написали они. — Объяснять происхождение подарков становится все труднее».

«Плевать я хотел на их просьбы!» — сказал Джозеф.

Сейчас Эрик не знает, сколько любви посылают ему с желтым фургончиком, с плюшевым котом, но потом, уже взрослым, он будет помнить верных спутников своего детства и узнает, кто их подарил. А когда он подрастет, они станут посылать книги, и выбор книг расскажет ему о неведомых дедушке и бабушке.

— Все, хватит! — громко сказала Анна. — Это длится уже целый день, бесполезный, потерянный день. Я не имею права тратить дни впустую. Все равно ничего не изменишь.

Она прошла в ванную, причесалась. Слава Богу, волосы по-прежнему рыжие, не седеют. Говорят, она выглядит много моложе своих лет. Да и вообще женщина за сорок теперь не считается старой. Волосы обрамляют ее лицо, словно овальная рама. Не будь у нее таких красивых волос, возможно, и жизнь ее сложилась бы совсем иначе. Ее бы никто не заметил! Она улыбнулась своим мыслям. К счастью, она способна над собой посмеяться, и это единственное спасение от ее неизбывной романтичности.

На кухне она налила себе чаю, намазала на хлеб повидло. И села, помешивая сахар. Ложечка мирно, успокаивающе позвякивала в тишине. Завтра день ее дежурства в Красном Кресте. И может быть, они будут опять провожать транспорт с солдатами. Это неизвестно до последней минуты, а потом их спешно зовут в порт, с кофе и пончиками, и каждый солдат, перед тем как ступить на трап, получает свою долю. В прошлый раз через Атлантику уходила «Королева Мери» — не праздничная, как всегда, а суровая, перекрашенная перед опасным походом в темный защитный цвет. Ей вспомнился паренек на причале. Обыкновенно она не смотрит на лица: во-первых, спешит; во-вторых, не хочет, зная, куда их посылают и что их ждет. Однако на этот раз она вдруг подняла глаза и обомлела: перед ней стоял Мори. Его щелка между передними зубами, его брови домиком, отчего лицо всегда казалось мечтательно-задумчивым.

Она протянула чашку. Оба на мгновение замерли. Затем он взял чашку, произнес: «Спасибо, мэм», — с просторечным, похоже, техасским выговором и отвернулся.

Все, довольно! Она встала, вылила в раковину остатки чая, взяла яблоко, книжку и уселась в гостиной, включив предварительно и люстру, и торшер. Так и сидела, с книжкой и огрызком яблока, когда пришел Джозеф вместе с Малоуном.

— Садись-ка, пропусти стаканчик, — предложил Джозеф.

— Только быстренько. А то меня Мери ждет. — Малоун грузно опустился на стул, но тут же вскочил: — Я занял место Джозефа.

— Боже упаси! Садись, где хочешь!

Хороший человек. И почти совсем седой, выглядит много старше Джозефа, хотя на самом деле разница между ними невелика.

— Анна, ты сегодня какая-то задумчивая.

— Разве? Да вспомнилось, как я впервые тебя увидела, еще на Вашингтон-Хайтс, со слесарными инструментами в сумке на ремне. Вы тогда с Джозефом замышляли начать свое дело.

— Я тоже помню этот день.

— Война только кончилась. Та война больше походила на книжную. Повсюду распевали патриотические песни, устраивали парады. А сейчас одни страдания и одна мысль: поскорей бы конец. Люди многое осознали.

— Моих мальчиков занесло в такие места, о каких я и не слыхивал, — сказал Малоун. — Десять минут по карте ползал, насилу нашел.

Мой сын умер. Я это знаю и научилась с этим знанием жить. А Малоуна каждый день точит страх: живы ли? доживут ли до вечера?

— Как Мери?

Малоун пожал плечами:

— Тревожится, беспокоится. Как все. Одна радость: в июне Мавис будет пострижена в монахини. Мери об этом молилась, и Бог услышал ее молитву.

— Я за нее рада, — искренне сказала Анна. Мери Малоун и вправду всю жизнь мечтала, чтобы одна из ее дочерей ушла в монастырь и хотя бы один сын стал священником. Так что половина желаний уже исполнилась, и Анна радовалась за подругу, хотя понять ее, убей Бог, не могла.