Вот тут я плюхнулся на задницу и долго-долго молчал. Так долго, что, по всему, дождю следовало бы кончиться, а в промытом небе заиграть радугам. Однако никаких радуг не состоялось. Последние капли съела быстро высыхающая земля, и опять наползли рыжие рваные тучи.

Некромант, между тем, едва очухавшись, ухватился за свою возлюбленную катану. Нет, ржавчина никуда не делась. Но под ней, под уродливой бурой коростой, уверенно посверкивало серебро.

Почему я его спас? Почему не предоставил пауку сожрать паука, личинке закусить личинкой? Я не знаю. Не из благодарности. Какая, Хель, благодарность? Он засадил меня в эту яму, он и вытащил, невеликий подвиг. Не из жалости. Он добился-таки своего — я его не жалел. Не из дружеских чувств, не из долга. Даже не от восхищения его проклятым мужеством, хотя, пожалуй, это ближе всего к истине. А самый простой и правдивый ответ: не из-за чего. Из-за того же, что заставляло Нили плести кукол из черного тростника, растущего по берегам озера Хиддальмирр, и раздаривать игрушки детям. Из-за того, чего сам Иамен не видел в упор, не знал и не желал знать.

Оставшуюся часть дороги: последние метры по ущелью и спуск в долину — мы проделали в молчании. Один раз некромант спросил, не хочу ли я вернуть ему меч. В ответ я предложил Иамену отправиться обратно в царство его папаши. Он поинтересовался, цитирую, «чем вам так дорога эта чертова железяка». Я ответил, что это законное имущество моего клана, откованное моим дедом и принадлежащее мне по праву. Он спросил, с каких это пор Дьюрин стал моим дедом. Мне сильно захотелось прояснить это обстоятельство при помощи удара в челюсть, но нехорошо бить слабого. Впрочем, некромант оправлялся быстро. Шел, правда, пошатываясь, но вполне самостоятельно. Говорят, у членистоногих высокая способность к регенерации.

В долине, совсем недалеко от того места, где мы выбрались из ущелья, стоял типи. Или вигвам. А, в общем, большая, длинная палатка, крытая бизоньими шкурами. Из отверстия в крыше валил синий дым.

Когда мы подошли к палатке на расстояние крика, Иамен приложил руки ко рту и заорал: «Оззи, старая сволочь, это мы, Ингве и я. Не плюйся в нас паутиной» И добавил что-то на незнакомом мне наречии, то ли дакота, то ли сиу. Плеваться в нас паутиной не стали.

Иамен откинул полог и пропустил меня вперед. В вигваме было дымно. Вдоль стен тянулись то ли нары, то ли лежанки, крытые волчьими шкурами. Еще больше шкур свисало с потолка, перемежаясь пучками сухих трав и кореньев. На одной из лежанок валялись лук, колчан со стрелами и древний, но тщательно отполированный мушкет. Волчьи шкуры настороженно косились на меня пустыми дырами глаз. В центре палатки, в сложенном из покрытых копотью камней очаге, горел небольшой костерок. У костерка сидел уже знакомый мне маленький индеец, и здесь не расставшийся с желтым цилиндром.

Увидев Иамена, он вскочил и приветствовал некроманта вежливым поднятием шляпы. На меня паучара даже не посмотрел. Они с Иаменом отошли в угол палатки и принялись вполголоса о чем-то совещаться. Я не прислушивался. Я шлепнулся на земляной пол у костерка и закрыл глаза. С левым, впрочем, вышла незадачка: поврежденное веко никак до конца на глаз не натягивалось, и пришлось мне прикрыть лицо руками. От дыма и сильного травяного запаха кружилась голова.

Когда я вновь огляделся, оказалось, что Иамен сидит рядом со мной в своей обычной позе, подогнув колени. Паучара возился под потолком, сплетая какую-то сложную сетку.

— Тут-то нас и съедят, — мрачно сказал я, ни к кому особенно не обращаясь.

— Это вряд ли, — отозвался Иамен. — Вы спали? Спите дальше.

Но спать мне как-то резко расхотелось. Между тем паук сполз вниз и подбросил в костер трав, отчего дым позеленел, погустел и, вместо того чтобы подниматься ровным столбом в отверстие, стал растекаться над полом палатки. Оззи ему еще и помогал: достал откуда-то опахало, сделанного из койотьего хвоста, и погнал дым ко мне. И снова принялся бормотать. Я вяло прислушивался к его пришептыванию, не понимая ни слова. Наконец манипуляции с хвостом койота индейцу надоели. Паук Оззи бросил метелку на пол и обиженно заявил:

— Он не засыпает.

— А что, я должен? — угрюмо поинтересовался я.

— К сожалению, да.

Это уже заговорил Иамен.

— Иначе не совершить перехода.

От жары в палатке я потел, под мышками чесалось, и спать не хотелось совершенно.

— Ну спойте мне колыбельную. Только, чур, не про Грега — некромантских штучек мне на всю оставшуюся жизнь хватит.

Иамен усмехнулся. Помолчал. От дыма щипало глаза, особенно левый. Хорошо, что некромант устроился справа — нагляделся я на него за прошедшие дни более чем достаточно.

— Вот что. Вы, кажется, любите стихи?

— Не ваши.

— К сожалению, других не имеется. Слушайте внимательно мой голос.

Я и рад был бы не слушать — но, в отличие от моей, декламация некроманта прислушаться заставляла. Он говорил одновременно напевно и четко, подчиняя слова неспешному ритму:

Из тех Тегеранов, где небо одно,

Где вода превращается богом в вино,

Мой летучий кораблик, лети не спеша,

Как летит разделенная с телом душа.

От равнин, где бетон напирает на сталь,

Где хрустит под ногами оконный хрусталь,

Мой кораблик летучий, лети на заре,

Как кричащие птицы на юг в октябре.

Ведьмы, черти и оводы, духи земли,

Мой кораблик летучий поймать не смогли.

Сквозь осенних расплаканных туч пелену,

Сквозь разбившую слезы о камень волну,

Сквозь долину теней, не замысливших зла,

Сквозь прозрачных и призрачных церкв купола,

Мой кораблик летучий, поребриком дня

Улетай, оставляя за бортом меня…

Последние строки прозвучали уже во сне.

Приснилось мне странное.

Мы с Иаменом стояли на крыше будапештского дома. Перед нами катила черные воды река. За рекой простиралась серая пустошь, заросшая серебристыми метелками травы. Время дня я определить не мог: то ли рассветные, то ли закатные сумерки. Полусвет.

На равнине выстроились друг напротив друга две армии. По составу они ничем не отличались: и в той, и в другой были люди, и карлики, и великаны, и живые, и мертвые. В пустом пространстве между изготовившимися к бою армиями тянулось к небу одинокое дерево. Высохший ствол, безлистые ветки, отслаивающаяся кора. Возможно, это был ясень. На ветвях ясеня, слева и справа, сидело по черному жирному ворону. Правого ворона звали Хугин. Левого — Мунин. Обе птицы голодно поглядывали вниз. У корней ясеня валялось чье-то облаченное в доспехи тело. Неведомо откуда, я знал, что труп, скорая воронья пища, принадлежит одному из нас. Либо это был Иамен. Либо я. Всматриваться получше мне не хотелось.