В какой-нибудь энциклопедии

Похожесть фамилий сведёт

Твоё соловьиное пение

И мой бытовой оборот.

(«Увидимся ли когда-нибудь?..»)

Какая же песня у Слуцкого? Какой альт? Откуда бы? Зато у него есть «Музыка на вокзале...» — стихи изумительные ещё и потому, что они по-настоящему музыкальны. Даже странно, что их написал Слуцкий, а не, скажем, Самойлов...

Многим ты послужила,

Начатая давно,

Песенка для пассажиров,

Выглянувших в окно.

Как победить учителя? Его средствами. В 1958-м Бродский пишет так, и это — Слуцкий:

Еврейское кладбище около Ленинграда.

Кривой забор из гнилой фанеры.

За кривым забором лежат рядом

юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Проходит шесть лет, проходит суд над Бродским, и, казалось бы, должен уже пройти и Слуцкий. Ан нет. Вновь в голос Бродского вплетается голос Слуцкого:

А. Буров — тракторист — и я,

сельскохозяйственный рабочий Бродский,

мы сеяли озимые — шесть га.

Я созерцал лесистые края

и небо с реактивною полоской,

и мой сапог касался рычага.

Но Ахматова Ахматовой, Пастернак Пастернаком, Бродский Бродским, а наш разговор — о Слуцком. Его-то мы и услышим, цитируя раннего (1958) Бродского:

И, значит, не будет толка

от веры в себя да в Бога.

...И, значит, остались только

иллюзия и дорога.

И быть над землёй закатам,

и быть над землёй рассветам.

Удобрить её солдатам.

Одобрить её поэтам.

Существенно, что в прямом ученике живёт слово, органически оппонирующее учителю, и это слово — иллюзия. Через годы Слуцкий скажет сам:

Моё недалёкое прошлое —

иллюзии самые пошлые...

(«Моё недалёкое прошлое...»)

Слава Слуцкого была не звонкой, в определённом смысле — глухой.

«Моя поэтическая известность была первой по времени в послесталинский период новой известностью. Потом было несколько слав, куда больших, но первой была моя глухая слава. До меня все лавры были фондированы, их бросали сверху.

Мои лавры читатели вырастили на собственных приусадебных участках».

Эта слава соответствовала глухому ропоту советской интеллигенции. Распространяясь частично в списках, Слуцкий тем не менее не состоял в авторах самиздата. Он не работал исключительно на самиздат. Или на тамиздат. Слуцкий — поэт советский.

В 1970-х идеология оставила его. Или стала другой? Он всё чаще — намного определённей, чем раньше («советский русский народ», «советский русский опыт» — его ранний синтез), — говорит о России, о русской истории, о русском языке. О том, что его никуда не тянет и он остаётся «здесь». Кто помнит, «здесь» означало СССР. «Здесь» Слуцкого — Россия.

В начале семидесятых Слуцкий испытал читательское охлаждение к себе, по слову Ю. Болдырева — «отброшен и забыт». Книга Слуцкого «Годовая стрелка» (1971) не вызвала литкритического отклика, хотя по инерции ему дали приличный тираж — 20 000 — и книга не залежалась на прилавках. Некоторое возвращение к нему началось с 1975 года, имя Слуцкого возникает всё чаще — в статьях и книгах Л. Аннинского, А. Байгушева, И. Гринберга, Л. Лавлинского, Ал. Михайлова, В. Соловьёва, К. Султанова, А. Урбана, Г. Филиппова и других, но широкого читателя такая литература не достигает.

Кое с кем из критиков он дружил. Льву Аннинскому дал рекомендацию в Союз писателей, сказав в частном порядке: «Вы должны написать книгу “Послесталинское поколение”». Аннинский послушался, написав «Ядро ореха». Он рассказал:

...летом 1973 года я зашёл в псковский собор послушать акафист Богородице (рюкзак оставил у входа) и неожиданно в толпе «душегрейных старух» обнаружил... Слуцкого. Самое удивительное: мы друг другу не удивились. И разговор вышел «о чём-то ещё», не о боге. Я сказал: «Псков — это Плескау. А если немцы опять придут?» Он ответил коротко: «Немцы не придут». И в том, как ответил, высветился на мгновенье железный воин, прогнавший немцев с русской земли.

Славу Слуцкого пригасил, но не смыл триумф евтушенковской плеяды, поскольку по природе и с самого начала их различала неодинаковая установка на успех, хотя в молодости Слуцкий высказался так:

Не верится в долгие войны,

А верится в скорый успех.

(«Всё скверное — раньше и прежде...»)

Слуцкий разработал тактику «запланированной неудачи». При всей тяге к Некрасову, в своё время отмеченной Эренбургом, Слуцкий — поэт заведомо интеллектуальный, если не элитарный. Если под элитой разуметь образованную публику. Надо сказать, Некрасов в эренбурговской аргументации — больше символ, нежели безусловный образец Слуцкого. Эренбург сработал на эффектном парадоксе. Но по сути был прав.

Евтушенковский демократизм всё-таки предполагает такого «широкого читателя», глаз которого в пространстве стадиона не видно и, следовательно, не заметно, светятся ли они умом.

Между тем такие вещи Слуцкого, как «Баня» или «Школа для взрослых», для того же Евтушенко явились поистине школой для взрослых и были задействованы в собственной продукции, что видно невооружённым глазом. Это врож

денное народничество Слуцкого, острый глаз, подробная детализация, повествовательный лад — всё это не прошло мимо востроглазого, всепереимчивого Евтушенко.

Я учитель школы для взрослых,

Так оттуда и не уходил —

От предметов точных и грозных,

От доски, что черней чернил.

Даже если стихи слагаю,

Всё равно — всегда между строк —

Я историю излагаю,

Только самый последний кусок.

(«Школа для взрослых»)

Слуцкий был ненамеренно задвинут молодыми шестидесятниками, став чем-то вроде задника или декорации на сцене их перманентного спектакля. Многоуважаемым шкафом. Роз ему не дарили, на руках не носили. Единственный всплеск всенародного (молодёжно-интеллигентского в принципе) успеха — стихи про физиков и лириков, но, как представляется, стишок прозвучал вроде народной песни, автора не знали. Не Окуджава, короче.

И не Самойлов. Потому что во внутреннем соревновании этой пары: Самойлов — Слуцкий — шумная популярность, чуть не эстрадная, досталась Самойлову с его артистизмом и неравнодушием к сценической форме самопроявления. Самойлов стал моден — Слуцкий никогда.

«Физики и лирики» были напечатаны 13 октября 1959 года в «Литературной газете». Крупнейший литературовед, современник Маяковского и один из основателей ОПОЯЗа[92], Борис Михайлович Эйхенбаум шлёт Слуцкому письмецо: