Слушая бесконечную болтовню застрявшего в дверях офиса Евгения, Волчек с облегчением подумал, что если этот провинциальный учитель, возомнивший себя мегазвездой, в самом деле улетит сегодня в Каир, а оттуда вернется прямиком в Москву, то он, Волчек, вообще может его больше никогда не увидеть. И от этой мысли ему стало легко и приятно. Он улыбнулся своей самой профессиональной улыбкой и сказал:

— Хорошо вам отдохнуть, мистер Грызевой.

Отмечали вчера Джонни до половины третьего ночи и домой ехали совсем размякшие и усталые — Вупи вела, Алекси сидел молча рядом, в машине было натоплено, сладко пахло ванилью и почему-то молоком, пел Роуз Ред — старые песни Фрэнка Синатры в лизмоаранжировке, нежные и томные; густые струи дождя обрамляли вид через переднее стекло, водорассасывающая поверхность давала едва ощутимый эффект мерцания, волшебных переливов, в машине было жарковато, но не хотелось переключать теплосистему, хотелось вот такой — жарковатой, разморенной, ночной, надежной, усталой, бесконечной в своей прелести дороги домой. Кругленький Алекси вывернулся в кресле и положил теплую руку на кругленький же живот Вупи, но не погладил, а так и держал, как будто прислушиваясь к присутствию сладко спящего сына, как будто давая теплу собственной ладони проникнуть внутрь, и Вупи, правой рукой держа руль, положила левую рядом с рукой мужа, валетом, так, что ее большой палец накрывал собой и прятал его мизинец, и так они ехали почти всю дорогу до дому, и вдруг Алекси сказал: «Хочешь, я скажу тебе, что такое моя эротика? Вот это — моя эротика. Мне не надо никакой другой эротики», — и она почувствовала, как щиплет глаза.

А сейчас сцена не шла; не шла и не шла, и Вупи понимала, что ведет себя вполне прекрасно и даже вполне сценично, но ясно было, что она не даст сейчас нормальный бион, что запись зарезана, запорота, что партнер, высокий красивый волкус, муж Магнолии, девушки-волкуса, чье знакомство с Вупи началось когда-то при таких немилых обстоятельствах, уже чувствовал это, уже понимал и глазами делал Вупи: «Все о'кей? Все в порядке?» — а все было не в порядке и не о'кей, и уже через три минуты пришлось, что называется, «заигрывать» проблему: отсутствие смазки, невероятно, первый раз за всю ее карьеру происходило такoe, и слава богу, что весь фильм («Оборотень-1»; волк похитил девушку и оказался — ах! — говорящим да еще и прекрасным любовником, и вот она ждет от него ребеночка, и он такой нежный, так ласково ее сношает, так поддерживает деликатно под живот, движется медленно, осторожно, чтобы не сделать больно, сжимает налитые соски) — так вот, и слава богу, что весь фильм был такой нежный, и Дион, поняв, что войти не может, проблему «заиграл», изобразил, что не очень-то и планировал, продолжил водить головкой по клитору, сфинктеру, ягодицам, но долго так тянуть нельзя было, режиссер уже покашлял с намеком, Вупи закрыла глаза и попыталась представить себе Алекси, его руки, мохнатый запах, широкий, недлинный, «идеальный для беременных» — пошутила врач на осмотре — член, но не возбудилась, а только острее еще почувствовала раздражение против чужого тела и чужих рук, и вздохнула, и сама громко сказала: «Кат!»

Испросила пятнадцать минут перерыва и отошла в сторону, к диванчику, — расслабиться, соку попить. Расслабиться — ох, это хорошо загадано, да только шансов ноль, ходят все по очереди, и все по очереди спрашивают, не плохо ли мне, да не хочу ли я отложить съемку, да не пора ли назначить другое время; чем больше живот, тем меньше они к тебе придираются, — начинают обращаться как с хрустальной, подавляющее большинство видит беременную женщину первый раз в жизни, Дион перед съемками «Оборотня-1» заставил дать ему почитать полученные от врача брошюры про что можно с беременной, а что нельзя, и при первой съемке, натурально, каждые тридцать секунд спрашивал: «Так можно?» и «Тебе не больно?» — что, скажем прямо, и с Алекси поначалу происходило, и с волком по сюжету должно бы происходить, — но в порнофильме совсем уж как-то смотрелось невыносимо и неуместно, и пришлось заставить бедного напуганного партнера по съемкам потрахаться без камеры, разогнав вообще съемочную группу — чтобы он убедился, что ни сама она от его члена не умрет, ни на него никакая Красная Шапочка с топором из ее живота не выскочит. Возбуждение тогда было, возбуждения с начала беременности вообще хватало, но вот последние дни что-то совсем неладно пошло, причем только на работе, черт, дома, тьфу-тьфу, прекрасно все было, прекрасно и хорошо (оп! — пошла волна по телу, когда вспомнила, как Алекси языком ведет от лобка — вверх, по куполу живота к куполам грудей, — да и где ж ты, волна, была пятнадцать минут назад, зараза такая?), но вот на съемках — невыносимо, раздражение и неприязнь, неприязнь и раздражение. Позавчера сама поставила сцену — чтобы Дион делал то, что Алекси делает и что так сильно нравится ей в последнее время: целуя губы, одной рукой, подложенной ей под голову, теребя сосок, другой зажимал бы осторожно клитор между указательным и большим пальцами и мягко перебирал бы ими, периодически прерываясь для того, чтобы погрузить пальцы в мягко сжимающееся вокруг них влагалище, подразнить и опять вернуться к влажной, скользкой предыдущей ласке. Поставили камеры, дали крупный план, через четыре минуты режиссер дал «кат» — сухое влагалище, вялый клитор, простите, ребята, так нельзя, Вупи, миленькая, я знаю, никогда до сих пор не приходилось, это, наверное, чистая физиология какая-то, с твоим состоянием связанная, ты прекрасная актриса, гиперсексуальная, возбудимая, прекрасная, я серьезно тебе говорю, ты мне верь, но на сегодня — я бы предложил любрикант, ты войди в наше положение и прости, пожалуйста, да? — и боится, бедный, сказать, что беда не в любриканте, что беда — в вымученном, лишенном всякого возбуждения бионе, который любрикантом не смажешь, конечно, — черт, черт, черт! Заперлась в туалете с сумкой — макияж в порядок привести, подкрасить смазавшийся сосок — и вдруг поняла, что слезки по щекам и двумя руками закрываю ото всех этих людей живот, как если бы в него пытались ложкой влезть. Позвонила Алекси. Он на экран вылез сонный, кулаком потер глаз, сказал: ау! — и тут уж заплакала совсем, потому что вот это, вот это и была моя эротика, а больше у меня не было эротики никакой.

Последние дни волосы почему-то стали дико, невыносимо мешать — все время жарко от них, и потяжелели как будто на сто килограмм, заколки постоянно выпадают, расчесывать тяжело — путаются, сбиваются, приминаются и торчат торчком, ведут себя как хотят и раздражают страшно. Сейчас пришлось косы заплести, а не сделать какую-нибудь нормальную, приличную прическу — просто потому, что косы можно на коленки положить — и уже голове легче. Видимо, просто устала, видимо, просто измоталась совсем, окончательно измоталась, нельзя так. Всю последнюю неделю, стиснув зубки, шипела сама на себя: «Афелия, делай то! Афелия, делай это!» — а казалось сперва — само все делается, на драйве, на страхе, на жажде перемен, — да, жажда перемен открылась в последние две недели, страстная и цепкая; вдруг стало раздражать все — и собственная морда на плакатиках у чилльных киосков, и собственный вызывающий гардероб, и голоса человеческие, да еще и волосы почему-то стали постоянно мешать, не держит ни одна заколка, да что такое. Устала, устала, нельзя так; за последнюю неделю вообще, кажется, ночи нормально не спала, все мерещились и являлись в полусне — то Дэн, то Вупи, то Глория, то глупый Губкин, все требовали, кричали, пугали, переходили в ночной темноте из мучительного, сквозь глухую усталость, планирования, выстраивания липкой паутины поспешных и судорожных, но — кажется — тьфу-тьфу — верных действий в не менее мучительный и усталый сон, где все продолжали требовать, кричать и пугать, но пребывая уже в совсем невыносимом абсурде, — и Афелия просыпалась еще несчастней — слабая, разбитая, больная, со стиснутыми зубками и с испариной на лбу, и только говорила себе: терпи, терпи, еще недолго. И вот, кажется, вся недолга — сейчас заканчивается, сейчас, когда уже не разрыв с прошлым наступает — о, разрыв с прошлым мы уже прошли, хватит с нас! — и делается первый шаг в будущее. И если бы не пригибали так мучительно косы и не казалось, что где-то на левом виске отвратительно и больно затянут волосок, который все не удается выщипнуть, вытянуть, ослабить, — то можно было бы сказать: счастлива, счастлива, все позади, лишь бы сейчас не сорвалось ничего — хотя чему уж тут срываться, все решено.