Месяц повторял себе: у меня больше нет амбиций — и почти поверил. По крайней мере, твердо знаю, что — у меня действительно нет больше амбиций делать то же, что раньше: сердца, гениталии, смерть, любовь. Полно.

Экскурсовод говорит о Хёрсте так, как будто Хёрст на время отлучился. Трогательно — не то слово. Зря старик когда-то взъелся на «Кейна» — если б не это, не смотрелся бы нынче комичной фигурой, а остался бы экстравагантным гигантом, мастером архитектурного монтажа. Гением в своем роде. Старомодный автобус едет с горы, и в окне последний раз виден силуэт замка, тающего у горизонта. Сколько бы нынешняя прислуга ни делала вид, что барин в отъезде, дом все равно похож на склеп. Лучше бы было откровенное запустение. Пусть бы растили огурцы в розариях, рассаду в бассейне, в ванну бы складывали бататы. Эстетическая исчерпанность во всем, что меня сейчас окружает; или это я только ее и вижу? Месяц ползал по стране, в себе копошился, уставал, искал, плакал — а все, чтобы вдруг понять одним прекрасным утром, ошалело глядя в зеркало, нелепо зажав зубную щетку во взмыленной пасти: кончилось наше время. Чилли, ваниль, «каплинг», «миксинг», расчлененка, обнаженка, порно, как мы его знали, и холили, и лелеяли — вот и все. Дело не в том, что я больше не хочу снимать. Дело в том, что я все снял. Три фильма — и закрыта тема, и впереди — только наблюдение за закатом великой империи, медленно проседающей на голых золотых ножках, неспособных держать похабный, яркий, прекрасный, становящийся ненужным груз. Я это увижу, я, своими глазами: как кончается век порно. И мне будет очень жалко. И очень сладко тоже. Потому что я победил. Прекрасная эпоха увядает опавшим листом, еще роскошным в своем предсмертном пурпуре; хворостом рассыпается под пальцами, фата-морганой исчезает на горизонте.

Замок Хёрст уже не виден за поворотом.

Аста ла виста, бэби.

Хипперштейн проверяет, заперта ли дверь. В голове совершенно пусто, в теле пусто, во всей квартире тихо и пусто, мушка жужжит, жужжит тихонько включенная видеосистема, казенная полицейская коробка с сетом лежит на подоконнике. Хипперштейн знает, что не накатает бион, а будет просто смотреть глазами. Больше он ничего не хочет. Сейчас, когда он знает, что все настоящее и все — взаправду, ему не нужно накатывать бион, чтобы почувствовать и поверить.

Хипперштейн откладывает в сторону огрызок яблока — муха притягивается к огрызку, как магнитом. Хипперштейн одним пальчиком, мягко, вставляет в видеосистему диск с Кшисей Лунь. Пока система шуршит, готовясь, он садится в глубокое кресло и обмякает, и вдыхает, и выдыхает сладко.

Мушка гудит, шуршит диск.

Хипперштейн совершенно счастлив.

Москва 2002–2003