Так началась новая жизнь для Марии Васильевны. И были в ней только дети. Всем селом поднимали их на ноги. Область и район помогли, чем могли, но основная забота легла на плечи Маши и женщин села. Всем миром выходили деток, все живы остались. Более десяти девочек и мальчиков потеряли память, даже фамилий своих не помнили и что родом из Ленинграда. Врач из райбольницы сказала, что это пройдёт, как только дети силы наберут. Но и через год память не вернулась к пятерым ребятишкам. Дали им фамилию по названию села, которое приютило их. Так появились в детском доме Северные Катя, Сонечка, Петруша, Николушка и Оленька. Вспомнилась Марии первая весна. Сколько радости было, что тепло, что солнце, а потом и первая зелень пошла. Когда грянула весенняя гроза, многие ребята испугались, закрыли руками глаза, голову, выбежали из дому, думая, что это налёт немецких самолётов, бомбёжка. Невозможно было отучить детей не сушить хлеб, ведь его всегда было мало. Но каждый из них имел несколько сухарей про запас. И ничего с этим нельзя было сделать.

– Ничего, Машенька! Пусть сушат, всё равно съедят сами. Время и только время их вылечит. Пока не забудут голода, будут запас делать, – успокаивала Лидия Кузьминична.

Той первой весной и посадили маленькую тополёвую веточку, а потом наблюдали за её ростом. Даже специальный дневник наблюдения завели, куда и вносили записи о том, сколько листочков на топольке, сколько новых веточек и на сколько сантиметров подросло деревце. Правда, имя ему дали печальное – Ленинградский. Но потом как-то привыкли к нему, и оно уже не казалось грустным.

Маша той весной написала в ленинградский горисполком письмо о детях, перечислив их всех по именам и фамилиям. Она надеялась, что это поможет отыскать родителей ребят. Так оно потом и получилось.

Первое письмо от отца с фронта получил Кирюша Павлов. Мальчик плакал от радости, и многие дети заплакали. Маша прочла его вслух для всех детей.

– Ребята, это первая весточка! Будем ждать писем и ваших отцов и матерей. Они найдут вас, дети! Непременно отыщут! – утешала плачущих Мария. Тогда она и получила известие о гибели её любимого Ванечки.

Письма с фронтов на адрес детского дома действительно стали приходить. Отозвались отцы двоих Северных, вернув ребятам их настоящие имена и фамилии. Всегда это было событием для всех детдомовцев. Были и похоронки… И немало. Шли месяцы. Пролетали вёсны, летнее тепло, и опять приходили осенние дожди и зимние холода. Дети уже учились в сельской школе. Летом 1944 года в детский дом приехал папа Землякова Саши. Это был офицер в звании старшего лейтенанта, совсем седой, несмотря на свой ещё молодой возраст. После лечения в госпитале его полностью комиссовали. Ранение было тяжёлым. Минный осколок засел рядом с сердцем, там и остался. Снятие блокады с Ленинграда вселило надежду у многих ребят, что и за ними скоро приедут родители или родственники. Это действительно случалось. Приезжали раненые, больные и искалеченные отцы-фронтовики. Смотреть на встречу отцов и детей без слёз было нельзя! Порой изувеченные войной мужчины, потерявшие в блокадном городе своих жён, родителей, при встрече с сынишкой или дочкой рыдали не меньше, чем их дети. Да и воспитатели, нянечки тоже пропускали слезу.

Душа болела, глядя на взрослых и детей, искалеченных проклятой войной. К концу послевоенного года в детском доме осталась половина детей, которых весной 1946 года представитель горисполкома из Ленинграда увёз в родной город, определив их там в детский дом.

Маша думала, что теперь детский дом закроют! Однако такого не случилось. Слишком много появилось послевоенных детей-сирот. Со всей области и из других регионов привозили к ним детей. У них не было надежды на то, что кто-то будет их искать.

Мария Васильевна осталась в нём директором. Так и прошла её жизнь, которая была наполнена тяжёлыми детскими судьбами. Но связи с её первыми питомцами она не теряла. Письма из Ленинграда писали все дети и их родители. А потом они стали встречаться.

Эти встречи проходили раз в десять лет. На первую встречу приехало половина питомцев вместе со своими родителями или родственниками. В ту пору им было по пятнадцать-шестнадцать лет. Всё село готовилось к этой встрече. Был подготовлен детский концерт. Мария Васильевна пережила большое волнение. В день встречи была сделана первая фотография под Ленинградским тополем. Своими пышными зелёными ветвями дерево могло укрыть всех. Молодой тополь приветствовал всех, будто разделял радость встречи. Так было и через другие десять лет, и всегда, когда проходили эти долгожданные встречи. Самыми многочисленными они были, когда бывшим детдомовским воспитанникам из Ленинграда было по 36–46 лет. Под Ленинградским тополем, ставшим большим и раскидистым деревом, собирались почти все, многие приезжали со своими семьями. Время бежит, и оно не щадит человека, пусть даже самого хорошего.

Встреча пожилых людей, которым было уже далеко за шестьдесят, была навеяна грустью. Это была последняя их поездка в Сибирь, а потом были только письма, но и этот ручеёк иссяк.

– Вот и всё! – прервала свои воспоминания Мария Васильевна. Вот и ты, Ленинградский тополь, уже не можешь хранить память о войне. Старое, мёртвое дерево. Нас с тобой жалеют. Что же с тобой делать? Ты уже не украшаешь село, а стоишь, как огромная мёртвая коряга. Да, печальное зрелище! И всё-таки пройдём до конца вместе отведённый нам остаток жизни.

Женщина тяжело вздохнула, словно приняла нелёгкое решение для себя, и отошла от окна.

Дул порывистый октябрьский ветер, срывая ещё задержавшиеся на ветвях деревьев пожухлые листья. Тяжёлые осенние тучи часто посылали на серую и хмурую землю затяжной моросящий холодный дождь. Пасмурно, сыро и уныло. Микентий держал траурный венок с чёрной лентой, на которой золочёными буквами было написано: «От боевых товарищей!» Он смотрел на своего друга, можно сказать брата, так близки они стали в той жестокой войне, который теперь неподвижно лежал в траурном убранстве.

«Ох, сколько людей пришло проводить тебя, Савелий! Сколько незнакомых лиц, венков, цветов! Фотограф всё щелкает, духовой оркестр даже пригласили. Целые автобусы с людьми всё подъезжают и подъезжают. Видно, Савелий, ты и в городе в мирное время на любом посту был, как солдат, смелым и честным товарищем», – словно разговаривая с покойным, размышлял Микентий, поглядывая изредка по сторонам. Человек он был высокий, жилистый, видно, что далеко не чуждался тяжёлого физического труда. Внешне ему можно было дать лет шестьдесят, может, чуть меньше или чуть больше. Крепкое телосложение свидетельствовало о силе, а рыжеватые волосы даже ещё не тронула седина.

В голове у Микеши, наполненной тишиной, в которую вот уже двадцать лет не проникало ни одного звука, возилось мешающее ему беспокойство. Так было всегда с той поры, когда Микентий, получивший на фронте в 1944 году тяжёлое ранение в голову, начинал волноваться или нервничать. Как же тут не будешь переживать, если хоронишь последнего родного человека! Перед его глазами проходили военные годы, когда они вместе с Савелием ходили в тыл противника за разведданными, когда брали немецких языков, как гибли их товарищи, а они, словно заговорённые, возвращались с задания вновь и вновь.