Мы так ослабели, что я даже плохо помню тот день. И лишь утром, переночевав в яме, укрывшись ветками деревьев и кое-как закрыв сверху место ночлега обгоревшими листами с кровли какого-то дома, удалось осмотреть трагическое пепелище.

Не уцелело ни одного дома. Вместо изб стояли рядами обгоревшие печные трубы внутри чёрного зловонного пепелища. В первую очередь мы бросились искать что-нибудь из съестного. В некоторых сгоревших домах, имевших глубокие погреба, сохранились завалившиеся ямы. В одной из таких семья и поселилась. Мы собирали замороженный картофель, капустные кочаны, другие замёрзшие овощи, которые были припасены на зиму хозяйками жилищ. Матушка в нашей яме развела огонь и испекла мёрзлую картошку и овощи. Растопив снег, сварила похлёбку с мороженой капустой. Это было уже что-то! Мы немного ожили и обогрелись. Идти в соседние сёла побоялись. Ведь неизвестно, что там. Появление погорельцев в уцелевшем селе могло вызвать подозрение. Наверняка и там есть такие Сергеичи, как у нас. Учитель тоже говорил о возвращении в своё село. Всё это заставляло нас обустраивать жилище в яме, собрать всё оставшееся съестное, которого оказалось немного.

Не уходила мысль: что же произошло с односельчанами? Где все? Вот мы подошли к когда-то стоявшему большому колхозному сараю, в котором хранилось колхозное зерно. Пепел и только пепел, да ещё пара обгоревших головёшек и больше ничего! Неожиданно мой брат громко закричал. Мы все бросились к нему. Нательный серебряный крестик, почерневший от копоти, лежал на земле. Матушка взяла его в руки. И вдруг страшная догадка мелькнула на её лице! Она принялась руками перетрясать золу, нашла ещё один крестик, потом ещё! Алёша и сестра тоже нашли несколько таких крестиков.

Матушка упала на колени и запричитала! Я испугался, как тогда в лесу, и громко разрыдался. Заплакали все, даже Алёша! Перестав рыдать и успокоив детей, мать заставила нас опуститься на колени и стала молиться, заставляя нас повторять её слова. Это была заупокойная молитва по невинно погибшим односельчанам, каждого из которых матушка называла по имени! Лицо её сделалось строгим, она при каждом новом имени поднимала свой взор к небу, осеняла себя крестом, била поклон и произносила заупокойный молебен. Около восьмидесяти имён старых и малых, мужчин и женщин произнесла она, не забыв ни одного жителя села! А четверым полицаям и старосте произнесла проклятие.

Эти месяцы голодной жизни на морозе для нас стали самыми тяжёлыми за всю оккупацию! Мой братишка, который был старше меня на два года, не выдержал и умер. Я тоже был слаб, ноги мои страшно опухли и причиняли нестерпимую боль, как только я пытался встать на ноги. Я даже не смог пойти хоронить брата. Матушка вместе с братьями и сестрой схоронили его на месте сожжения односельчан рядом с могилой, которую сделали мать с Алёшей, захоронив все найденные нательные крестики. Я плохо что помню, сознание моё угасало. Чаще всего я находился без памяти, а может, так спал, но сил у меня не было и есть уже не хотелось.

Помню, как ярко ударил солнечный луч и кто-то быстро поднял меня на руки, выдернув из тьмы ямы. Я почему-то подумал, что вернулся папка, которого я почти не помнил. Оказалось, это пришли наши! Начиналось лето 1944 года, пришло время освобождения моей родной Белоруссии! Нас поместили в военный госпиталь на излечение. Много таких сёл, как наше, было сожжено в Белоруссии. Отец наш погиб в августе 1941 года. Матушке предложили уехать в эвакуацию на Урал, но она отказалась. Два года мы жили в землянке на месте нашего села. После войны кое-кто вернулся с фронта, кто-то – из угнанных в Германию. Так появились первые жители Берёзовки.

Наша семья всегда помнила Учителя. Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий, худощавый, с серыми глазами, приятной улыбкой и мягкими тёплыми руками. Я помню тепло его большой руки, ласкающей мои волосы. Как сложилась его судьба? Мы не знали даже его имени, откуда он родом? Как он воевал и почему не единожды спасал нас? Думаю, что он всё понимал, но в полной мере разделил участь своего воюющего государства. Каждый раз, когда приходит зима, я вспоминаю Учителя… Кто он – убийца или спаситель? Кто вправе его судить?

На этом Иван Антонович закончил свой рассказ. Я спросила о его семье и деревне. Он ответил, что матушка его давно ушла из жизни в мир иной, братья живут в столицах, а сестра осталась в родном селе и работает в сельской школе учителем. Вместо сгоревших домов отстроены новые, приехало много молодёжи, а на месте сожжения селян воздвигнута стела, на которой вписаны имена всех погибших жителей села, об этом позаботилась наша матушка.

Этот рассказ Ивана Антоновича является напоминанием и мне о моём Учителе.

Царство небесное всем умершим и погибшим, всем, кто пережил тяжёлую войну.

– Фершал! Задницу прижми! Слышь, мать твою в атаку! Фёдор, ты меня слышишь? – яростно шептал командир интендантской роты Михайлов. Невысокого роста, жилистый сорокапятилетний рядовой Фёдор Пономаренко лежал прямо перед ним метрах в трёх.

– Слышу! Слышу! – не поворачивая головы назад, ответил фельдшер Пономаренко.

– Вишь, фрицы-гады на высотке засели, мы как на ладони у них, мать твою в атаку! Передай по рядам: лежать всем, зарыться мордой в снег и лежать, не двигаться! Видать, немецкая разведка напоролась на нас. Им лишнего шума не надо, да и силёнок маловато. Будут ждать темноты и уйдут. Не ожидали тут подводы наши увидеть.

– Василич, так ведь не долежим до потёмок! Примёрзнем! Вишь, лабза какая! Вода да лёд со снегом! Не выдержать нам и пару часов! Замерзать начнут люди! Надо что-то делать, ротный. Подохнем так-то!

– А что ты тут сделаешь? Уповать только на то, что хватятся нас. А у фрицев снайпер, лишнего шума не производят, сразу в цель бьют, мать твою в атаку! Вон Панкратьева как сняли! Передай: терпеть и лежать.

– Да передал я уже всё! Говорят, что не выдержат до потёмок! Предлагают в атаку сходить. Чо ответить? – чуть повернув голову, нервозно моргая своими большими серыми глазами, загудел Пономаренко.

– Не сметь, мать их в атаку! Подняться снайпер не даст! Снимет! Да и что мне с вами, такими вояками, делать? Только под пули и вести! Лежать, говорю! Так и передай по ряду, мол, приказ – лежать! – Последнее слово комроты Пётр Михайлов «прошептал» так громко, что это слышал каждый боец интендантской роты в количестве пятнадцати человек, включая и погибшего сержанта Панкратьева.

Стояла мартовская распутица 1944 года. Третий Белорусский фронт. Погода не баловала: то снег пойдёт, то дождь со снегом. Холодные весенние ветра пронизывали до костей. Лошади, тянувшие телеги с хозяйственным барахлом, несколько полевых кухонь, инструментарием и медикаментами для прифронтовой санчасти, летним армейским обмундированием и другим многочисленным скарбом, незаменимым в армейской жизни, часто выбивались из сил. Гружёные подводы тянулись длинным обозом по полевым дорогам и лесным тропам. Всё это имущество переправляли ближе к линии фронта на лошадях, а то и на себе интендантские части второго эшелона. Состав роты был по меркам войны не боевой: пожилые солдаты под пятьдесят лет, несколько бывших раненых, не получивших при выписке из госпиталя военную годность и один боевой капитан в качестве командира этого своеобразного воинского подразделения, тоже пятидесятилетний «старик» Пётр Васильевич Михайлов.