Я принес охапку туалетной бумаги и завернул голову. На первом этаже папа читал «Дейли мейл». Мама вела домашнюю бухгалтерию, разложив бумаги на кухонном столе.

— Куда это ты собрался?

— В гараж. Дротики покидать.

— А что у тебя в туалетной бумаге?

— Ничего. Высморкался.

Я засунул ком бумаги в карман джинсов. Мама собиралась потребовать инспекции, но, слава богу, передумала. Под покровом темноты я прокрался к альпийской горке и швырнул голову за забор, на церковные земли. Надо думать, ее съедят хорьки и муравьи.

До чего же эти парни меня ненавидят.

* * *

Я один раз сыграл в «Раунд», сложил дротики на место и пошел в дом. Папа смотрел по телевизору дебаты о том, следует ли Британии размещать на своей территории американские крылатые ракеты. Миссис Тэтчер говорит, что следует — а значит, так тому и быть. После Фолклендской войны с ней никто не смеет спорить. Позвонили в дверь — кто бы это мог быть, вечером в октябре? Папа, кажется, решил, что цыган вернулся.

— Я разберусь, — объявил он и резким хлопком сложил газету. Мама произнесла тихое «пффф», исполненное отвращения. Я прокрался на шпионский пост на лестничной площадке как раз вовремя — папа уже снимал цепочку с двери.

— Меня звать Сэмюэл Свинъярд, — это оказался папа Гилберта Свинъярда. — У меня ферма возле Драггерс Энд. У вас найдется минутка?

— Конечно. Я всегда покупаю у вас рождественские елки. Майкл Тейлор. Чем могу быть полезен, мистер Свинъярд?

— Можно просто Сэм. Понимаете, я собираю подписи под заявлением. Вы, может, не знаете, но Мальвернский муниципальный совет хочет построить площадку для цыган — у нас, в Лужке Черного Лебедя. Не временную. Постоянную, типа.

— Вот неприятная новость. А когда об этом объявляли?

— В том-то и дело! Вообще не объявляли. Хотели тишком протащить, чтоб никто и ухом не повел, а дело уже сделано! Они хотят площадку устроить возле Хейкс-лейн, у мусоросжигателя. Деловые они там в Мальверне! На своей земле цыган не хотят, спасибо им в шапку. Отвели участок на сорок фургонов. Это они говорят, что сорок, но как только его построят, там будут все двести, если считать родственников и прихлебал. Выйдет настоящая Калькутта. Помяните мое слово.

— Где подписать? — папа взял клипборд и нацарапал свое имя. — Правду сказать, один из этих цыганских… бездельников… уже приходил сегодня. Днем, около четырех, когда женщины и дети дома одни, без защиты.

— Меня это ничуточки не удивляет. Они и вокруг Веллингтон-Гарденс шныряют все время. В старых домах больше всякого ценного хлама можно выпросить, они на это рассчитывают. Но если площадку построят, у нас такое будет каждый день! А если не давать им ничего, они быстренько найдут другие способы позолотить себе ручку… нашим золотом, если вы понимаете, о чем я.

— Надеюсь, ваши усилия увенчаются успехом? — папа вернул ему клипборд.

— Пока только три человека отказались — которые и сами наполовину черномазые, сразу видно. Священник сказал, что не имеет права вмешиваться в «местную политику», но евонная хозяйка ему быстро мозги прочистила. Сказала, что она-то не священник. А все остальные мигом подписали, точно как вы. В общинном центре будет чрезвычайное собрание в эту среду, будем обсуждать, как лучше всего показать кукиш придуркам из мальвернского муниципалитета. На вас можно рассчитывать?

* * *

О, если бы только я сказал «да»! Если бы я только сказал: «Вот мои карманные деньги — наточите сколько можете, прямо сейчас!» Точильщик достал бы свое снаряжение прямо тут, у нас на пороге. Стальные напильники, бруски… что там еще бывает?… Точильное колесо. Он скрючился бы над ним, сморщив лицо, как гоблин, злобно сверкая глазами. Одна клешня крутит колесо — все быстрей, все расплывчатей, — другая подносит тупые лезвия, ближе, медленнее, ближе, пока металл не коснется камня и не полетят, жужжа, жаляще-жаркие искры, яростно-голубые, они забрызжут и закапают в моросящий, темный, как кока-кола, сумрак. Я бы обонял запах горячего металла. Слушал его нарастающий, острый визг. Точильщик перебирал бы тупые ножи, один за другим. И один за другим ножи становились бы острыми. Одно за другим, старые лезвия — новее новых, свистят пронзительней, чем нож-«бабочка» Нормана Бейтса, достаточно остры, чтоб пройти через мышцы, кости, время, страхи, через «до чего эти парни меня ненавидят». Достаточно остры, чтобы в лоскутья изрезать «Что сделают со мной завтра?».

О, если б только я сказал «да»!

* * *

Появляться на публике с кем-либо из родителей — это для педиков. Но сегодня не только я — куча ребят шла к общинному центру в компании родителей, так что это правило явно отменили. Окна общинного центра Лужка Черного Лебедя (год постройки — 1952) светились масляно-желтым. От Кингфишер-Медоуз до общинного центра всего минуты три пешком. Школа мисс Трокмортон — совсем рядом. Тогда начальная школа казалась мне огромной. Откуда мы знаем, что все вещи — на самом деле именно такого размера?

В общинном центре пахнет табаком, воском, пылью, цветной капустой и краской. Если бы мистер и миссис Вулмер не заняли нам с папой места в первом ряду, нам пришлось бы стоять. В последний раз я видел этот зал таким набитым, когда играл Чумазого Мальчишку из Вифлеема. Огни рампы отражались в глазах зрителей, как ночной свет — в кошачьих глазах. Из-за Висельника я «зажевал» несколько важных строк, и мисс Трокмортон очень обиделась. Но я хорошо сыграл на ксилофоне и спел «Будь ты желтый или красный, черный или белый, Приходи и посмотри на Иисуса в колыбели». Когда поешь, не запинаешься. Джулия тогда носила скобки на зубах и выглядела как Челюсти из фильма «Шпион, который меня любил». Она сказала, что я прирожденный артист. Это была неправда, но так мило с ее стороны, что я запомнил.

В общем, сегодня зал был в истерике, словно вот-вот начнется война. Все расплывалось в табачном смоге. Здесь были мистер Юэн, мама Колетты Тюрбо, мистер и миссис Ридд, папа и мама Леона Катлера, булочник (папа Энта Литтла, он вечно воюет с санитарным надзором). Все болтали как можно громче, чтобы перекричать шум. Отец Гранта Бэрча рассказывал про то, как цыгане воруют собак для собачьих боев, а потом съедают улику.

— Да, да, в Энглси такое творится! И у нас так будет! — соглашалась мать Андреа Бозард. Росс Уилкокс сидел между своим отцом, механиком, и своей новой мачехой. Его отец — тот же он, только больше, костлявей и глаза краснее. А мачеха все чихала и не могла остановиться. Я старался на них не смотреть, как не думают о болезни, когда стараются не заболеть. Но у меня не получалось. На сцене вместе с папой Гилберта Свинъярда сидели жена священника Гвендолин Бендинкс и Кит Харрис, учитель из колонии для несовершеннолетних, который живет со своими собаками чуть дальше по верховой тропе. (Его-то собак точно никто не попытается украсть.) У Кита Харриса в черных волосах белая прядь, так что все ребята зовут его Барсук. Из-за кулис вышел наш сосед мистер Касл и занял последний стул. Мистер Касл мужественно кивнул папе и мистеру Вулмеру. Папа и мистер Вулмер ответили тем же.