ждать, сколько понадобится.

Он провёл рукой по её щеке, а потом по волосам.

— Какая же красавица… Только не вздумай сегодня уходить. Я тебя не отпущу. Буду лежать под дверью, как верный пёс.

— Женечка, но как же так?

Он пожал плечами. Сожалеющий о проказах пёс.

— Я ничего не могу поделать. Такое первый раз со мной, ей-богу.

— Сколько ей лет?

— Восемнадцать. Но неужели ты хочешь говорить о ней?

— О! Какая молоденькая! Я пытаюсь представить и понять.

— Понять то, что я и сам понять не в силах.

— Ладно. Если ты меня не отпускаешь и не выгоняешь, пойдём ужинать. Я так старалась… Хотела тебя порадовать… Не знала, правда, когда ты вернёшься. Но видишь… Мой руки.

Через десять минут Евгений Фёдорович сидел за столом в домашних трениках и футболке, умытый и причёсанный. Он смотрел на Любу влюблёнными телячьими глазами, забывая поглядывать в тарелку. Дожевав очередной кусок мяса, он неожиданно горько воскликнул:

— Какая же ты красивая! И ужин обалденно вкусный! Господи!..

Люба, снявшая передник, наблюдающая его неизменно превосходный аппетит, с надеждой зацепилась за его слова:

— Я буду ждать тебя. Вдруг с этой девчонкой ничего не выйдет. Я всегда буду под рукой.

— Нет, нет и нет. Ни в коем случае! Роль запасного аэродрома не для тебя. Ты рождена для счастья. Для настоящего семейного счастья, а не для тайком украденных счастливых минут.

— Я не смогу… я не хочу… без тебя.

— Глупости. Всё проходит. К тому же я с тобой. Ты со мной. Я хочу видеть тебя счастливой!

Евгений Фёдорович оставил тарелку, подошёл сзади и обнял её за плечи.

— Любушка… Любушка…

Плечи её вздрагивали — она тихо плакала.

— Расскажи! — попросила она, шмыгая носом.

— Свидетельница убийства. Незавидная роль. Зовут Мила.

Палашов поцеловал макушку и вернулся за стол.

— Откуда она?

— Москвичка.

— А!.. Она красива?

— Больше внутренней красотой.

Люба немного успокоилась. В ней просыпалось женское любопытство…

Полупрозрачное, сияющее, обременённое большим животом женское тело распято наподобие Христова, но нет ни креста, ни гвоздей. Лица он не видит, но уверен — это Мила Кирюшина. С разных сторон к ней тянутся грязные липкие бледные руки. Они похожи на ветви мёртвых деревьев, простёртые к небу. Он замечал их в пути, разделяющем их с Милой, как пропасть. Эти руки трогают её за грудь, бёдра и даже полное чрево. Всё в нём восстаёт против этих прикосновений. Он хватает мерзкие руки и отталкивает прочь, бьёт по ним, но в это время появляются новые и повторяют действия предыдущих, и он не успевает разделаться с ними. Через несколько минут безуспешной борьбы Евгения начинает охватывать паника, она усиливается, он не выдерживает и кричит от бессилия. Он не помнит, чтобы когда-нибудь так кричал. Впервые узнаёт, на что способны его лёгкие и голосовые связки.

Он видит перед собой лицо Любы — и это уже не сон. Её плохо видно в темноте. Да, он поел, принял душ, и они улеглись спать на диване. Какое-то калиновое удовольствие — лежать с женщиной в одной постели и знать, что больше она не твоя, и не сметь обнять и утешить. Она с беспокойством и удивлением гладит его по щеке.

Палашов порывисто обнял её, притянув к взволнованной груди, замер. Она пахла сном, теплом, уютом, обещанием быть покорной и верной.

— Как же хорошо, что ты здесь, — сорвалось с языка.

— Первый раз слышу, чтобы ты разговаривал во сне, да ещё кричал, — шептала женщина ему в ухо. — Ты видел кошмар?

Он отпустил её, взял за руку и как будто нырнул назад в себя, в свой сон.

— Я боюсь, не смогу защитить её. Не смог же я защитить отца и мать. И этого мальчика, Ваню Себрова.

Он не замечал, что больно играет костяшками её пальцев. Вдруг рука его замерла и ослабла. Губы дёрнулись в улыбке, которая как птаха, тут же спорхнула.

— Она такая сладкая и колючая… Малина. Весь издерёшься, пока насладишься. А я, как неповоротливый медведь, — больше истопчу, чем съем. Наивная — сил нет! И так легко, кажется, её опорочить, так легко опорочить, отнять чистоту и наивность. Сколько мужиков не прочь отведать её соков, осквернить её тело! Я, чёрт возьми, в их числе. Только тела мне мало, я хочу ещё душу. Душа светла, тепла и наивна. И я не могу защитить…

Палашов поднял глаза на Любушку и по изломленной брови угадал боль. Снова вжал её в грудь, гладил по накрывшим его каштановым распущенным волосам.

— Прости меня, дурака. Который час?

— Около четырёх утра, — буркнула ему в грудь Люба.

— Значит, можно ещё посмотреть продолжение?

Он перекинул женщину на бок рядом с собой и блаженно зарылся лицом в её волосы. Ему стало так жаль с ней расставаться! В ней есть что-то жутко родное и симпатичное. Что-то своё, освоенное, что хотелось бы сохранить навсегда. Как бы там ни было, она владела частью его уставшего сердца.

Любушка потянула к нему лицо для поцелуя. Евгений ласково улыбнулся, но уклонился от её зазывных губ.

— Два чудесных месяца с тобой — подарок судьбы. Я их не забуду.

— Ты забудешь, — вздохнула женщина, скользя ладонью по его груди к плечу, — ты уже забыл. Ты ведь никогда так не кричал, а из-за неё вдруг — на. Эта девчонка выживет меня даже из твоей памяти. Эх, Женька, Женька.

— Эх, Любашка ты моя дорогая. Какой же я дурак, сам себе противен, но нельзя мне с тобой оставаться. Это же преступление получится. Я же… Я же нестерпимо хочу быть с ней. А ведь ты моя славная, хорошая. Я думал о тебе, о маме. Ты бы ей понравилась. Очень понравилась. И зря ты не веришь… я тебя никогда не забуду. Даже когда стану старым маразматиком. Обещай позвать меня на свадьбу.

— Я думала, ты позовёшь меня на нашу свадьбу. А