подъезда. Однокомнатная служебная квартира лежала на третьем этаже совсем скромная. В коридоре приклеены светлые ничем не примечательные обои. Кухня, вообще выкрашенная краской в голубой цвет, правда, тёплого небесного оттенка, вмещала в себя один из самых компактных кухонных гарнитуров кремового цвета с чугунной эмалированной раковиной; светло-серый рябой кухонный стол на белых ножках, голый, пока Люба не прикрыла его неброской кремовой скатёркой; табурет одного стиля со столом, пока Палашов не подружился с Бургасовым и не решил, что пора приобрести второй, причём в магазине серых не нашлось, и он взял белый, и получилось, как в песне: один серый, другой белый… Белый холодильник, белая газовая плита — это как водится.

В комнате, достаточно просторной, он заклеил цветочные гирлянды простыми обоями под покраску с имитацией плетения, не удосужившись их покрасить, и получалось, будто его простенький бежевый диван «клик-кляк» с прикроватной тумбочкой для телефона и двустворчатый такого же окраса шкаф, пара голубых штор, скромный письменный стол, пара деревянных стульев с мягкими сиденьями, маленький столик на одной ножке, восседавший на нём телевизор и сам жилец очутились в большой белой квадратной по периметру корзине для мусора или, если угодно, для белья. Все бобыльские хоромы были устелены крапчатым жёлтым линолеумом, на котором едва заметен мусор и не сразу отыщется рассыпанная гречка. Впрочем, раз в неделю постоялец умывал его добротно влажной тряпкой минут за пятнадцать. Ковры, картины, шикарные люстры полностью отсутствовали. Единственное, над чем сполна потрудился Палашов, — это ванная и туалет, блестевшие новой, не в пример роскошной обстановкой.

Никогда ещё не возвращался Палашов в Венёв с таким тяжёлым чувством, как сегодня. Напротив, он всегда ощущал какое-то лёгкое веселье, пружинисто катясь по выбоинам ужасных дорог тульской области. Если не знаете, что с этим делать, то улыбнитесь! Вот он и улыбался.

Но в этот раз улыбка не шла к нему, а город казался плоским и прижатым к земле, равнодушным и пустынным, маленьким и жалким. Палашова угнетала необходимость порвать с Любой, и он уже начал скучать по зеленоглазой растерянной девчонке с приоткрытыми, истерзанными поцелуями губами.

Жизнь всё-таки соизволила ему благоволить, послав знакомую фигуру бабы Лиды, его соседки, и избавив на время от одиночества. Знатная бабуля в длинной, по-жабьи зелёной кофте и с традиционным платочком на голове, с которым не расставалась даже дома, собиралась переходить Революционную вдоль Советской, когда рядом с ней притормозила серая «девятка».

— Здравствуй, баб Лид! — глаза протянувшегося через салон машины Женьки-соседа сияли радостью, как два солнышка.

В таком возрасте, как у бабы Лиды, и при таких отношениях взаимовыручки и трогательной заботы, как у них, у Палашова не поворачивался язык называть старушку на «вы».

— А, Женька, милок! И тебе не хворать!

— Куда путь держишь, родненькая моя?

— Да вот была в поликлинике, тяперича в церкву хотела зайтить.

Женька выскочил из машины и споро подошёл к бабуле.

— Садись, подвезу. Устала, небось?

Он открыл перед ней пассажирскую дверь и помог устроиться на сиденье.

— В какую церковь поедем, бабуль? — спросил он, усевшись на место.

С возникновением новой пассажирки в машине потянуло жареным луком и доисторическим душком «Красной Москвы». Бабуля на секунду сморщилась в размышлении, а после изрекла:

— Да тяперича в какую ты соблаговолишь.

— Ну, тогда к отцу Николаю поехали.

— Валяй.

И они двинулись дальше по улице, чтобы остановиться у старинного намоленного Иоанно-Предтеченского храма, бывшего когда-то обыкновенной не приходской кладбищенской церковью, а ставшего вполне заслуженно, так как не закрывался, уцелел и действующим был во время всех испытаний и передряг — гонения на церковь, война, советская власть, — соборным храмом венёвского благочиния. Отец Николай был давний знакомец Палашова. Четыре года назад они вместе искали причастный крест, пропавший со своего места. Батюшка нехотя пришёл в следственный отдел, рассказал о случившемся Лашину, дал понять, как нежелательно для него возбуждать уголовное дело, но как важно найти пропажу. Тогда крещёный, но совершенно невоцерковлённый Палашов отправился с ним в храм. Вошёл просто помочь. Перекрестившись, он тихо и смиренно ступил за батюшкой в особое пространство церкви, богатое убранством, светлое, но безлюдное в этот дневной час, затемнённое, со взирающими со стен большеглазыми ликами, пропитанное в воздухе воском, серой, миром и каким-то особым неуловимым запахом старины. Так получилось, что они остановились под куполом. Следователь спокойно спрашивал, священник невозмутимо отвечал глубоким певучим голосом. Широко посаженные, смотрящие в самую твою суть, совиные глаза святого отца, его бесформенный широкий нос, проступающая уже седая полоса в середине его длинной пышной бороды делали и его каким-то особым, каким-то немного надчеловечным. После беседы по делу они неторопливо прошли в алтарь (исключительный случай), и там Палашов обнаружил пропажу, случайно сползшую с престола и застрявшую в толстых складках белой парчи.

— Вот спасибо, Господи! — воскликнул священник. — Никакого греха.

— Да уж… Красть церковную утварь — кощунство какое-то…

— Ты, сын мой, не ходишь ко мне в храм. Я бы тебя запомнил.

— Каюсь. Лишний раз крестным знамением чело не освещаю. Весьма грешен. По части «Не суди…» — не получается в силу профессии и должности. Ну и с христианским смирением туго. Я молчу о прелюбодеянии…

Они разговорились, и когда отец Николай узнал кое-какие подробности из жизни молодого следователя, то внушил ему, что в церковь захаживать надобно — душу излить, записки подать о упокоении родительских душ, тем более, если сам не молишься, о здравии тётушки и… самого себя.

— И поведёт тебя Господь, яко малое дитя за длань твою.

Тогда под конец беседы Палашов счёл нужным сказать:

— Батюшка, я ведь чую, ещё как чую, сердцем своим, что есть добро, а что — зло. И вот здесь, в святых стенах, свидетельствую, что проявляю и буду проявлять милость, жалость и доброту изо всех духовных сил, какие во мне есть.

И отец Николай возложил руку ему на голову и произнёс:

— Да благословит тебя Господь, сын мой.

Палашов стал захаживать в храм, когда появлялась возможность. После случая с отцом Николаем, церковь перестала быть для него чем-то чуждым и далёким, словно из другой жизни. И молебны заказывал, и даже Библию почитывал. Только вот о своём здравии никогда не просил