монаха, покушались на жизни Аси и мою. И все это с перерывом на самобичевание и попытки покончить с собой.

– Я убиваю без раскаяния!

– Неправда! Вы явились тогда ко мне с нелепыми и наивными просьбами воскресить Карла Эдуардовича во власти раскаяния. Вы и преосвященному Михаилу на исповеди все сказали, переложили все на его плечи. Батюшка ведь сохранит тайну, утешения его искали. Не из раскаяния ли?

– Я все просчитал с холодной расчетливостью, – огрызнулся секретарь. – Я подкрался тихо и убил монаха, без борьбы, без сопротивления, мертвому Кошелеву в руку сунул булыжник. И Лию убил – двуличную лицемерку – тоже без раскаяния. Ей Карлик надоел, а мне – она. Жизнь теперь такая! Надоел человек – убил его! – голос Зимина рос в интонации. – Все это холодный расчет. Ни доли раскаяния. Нет во мне чувств, как нет и сил творца, о которых вы мне здесь песню завели. Нет их! Нет и не будет… – задыхаясь и плюясь, кричал он.

– Есть. Вот она себя так проявила, – возразил Грених. – А могло быть иначе. В вас заключена мощь, способная на разрушение и созидание. Первое всегда выигрышно, не трудозатратно. Разрушая, знаешь, что все кончится руинами. Второе требует смелости. Созидать – значит обнажать душу, отрывать от себя куски с кровью и быть за это порой битым. Трусость заставляет многих из нас идти по другому пути. Руины критиковать не станет никто. А нечто возведенное, сооруженное, сколоченное, сшитое из кусков собственной души, привлечет к себе множество глаз и рук. Оно будет приковывать всякое внимание, не всегда приятное. Выбор непрост: идти вперед и не бояться быть битым за собственное «я», или же давить в себе эту энергию. Но она не погаснет, энергия не исчезает в «никуда», она вырвется, как пар из перегретого чайника.

Зимин сжал осколки, не замечая, что те впиваются ему в ладони.

– Надо научиться прощать миру его несовершенства, его незрячесть, его неловкость, – продолжал Грених, видя, что во взгляде Зимина корка льда постепенно тает. – Мир Богом грубо сколочен, тот еще он плотник, была б чуть изящней его работа, настало бы тогда Царствие Небесное на шестой день его стараний. А нам столько требуется сделать, чтобы Царствие это приблизить. Он нарочно заложил беспрестанный зуд в наши души, чтобы не обленились и продолжили его дело. Страдания и толкают на путь совершенства, это порочный круг. Вы либо встаете плечом к плечу с Богом – в одной руке инструмент, в другой камень, либо строите этот мир, правите то, что грубо сколочено, либо швыряете в него камни.

– Я не сотворил ничего. Я из тех, кто лишь судит. Я – оценщик. Я швыряю камни, коли работа сделана дурно.

– Неправда, вы тоже кое-что сделали, но только смелости не хватило это отдать на суд народа. Хранили свои рукописи для Кошелева. Единственно ему одному собирались поверить, ждали от него отклика, движения сердца, разрешения. И оценки. Готовились отдать ему нечто вам очень дорогое, пропитанное вашей кровью и болью. Кошелев смелый был человек, такая же мятущаяся душа, но смелый. И природа платила ему тем, что на время труда дарила покой. Всю свою силу он вкладывал в созидание, не спрашивая у кого-то разрешения делать это. Он просто делал. Нелепое, может, кривое, но свое, живое. Над ним смеялись, хулили, а он все равно делал. Для вас это не было сокрыто, именно это его умение вызывало в вас зависть.

Надменное презрение в лице секретаря стало вдруг таять на глазах. В лице его вспыхнуло горькое отчаяние.

– В нас, в людях, заложен инстинкт на поиск недостатков и мгновенного их устранения. Так работает эволюция и на клеточном уровне, и на уровне Вселенной. Она сталкивает атомы и планеты, чтобы породить новые атомы и планеты. И только тот, кто что-то делает сам, сознает, как непросто справляться в этом порочном круге и не сойти при этом с ума.

– Какую чепуху вы несете. Мне нужно было разрешение Кошелева, чтобы творить? – Губы секретаря, все еще искривленные усмешкой, дрожали, глаза – сухие и воспаленные – горели. Хотел изобразить сарказм, но не вышло, притворяться уже не было сил, получилась мученическая гримаса.

Он спрятал лицо в окровавленных ладонях, прижался спиной к стене.

– Я все испортил… Мне с этим уже не жить.

– Зимин, просто остановитесь.

Тот отнял руки от лица, повернулся к разбитому окну. Рука сжала очередной осколок. И прежде, чем Грених успел перехватить его запястье, он всадил его себе в живот.

– Стойте! – Грених вцепился в осколок обеими руками. – Не шевелитесь теперь, несчастный идиот. Замрите!

И оба медленно опустились на колени. Грених красными от крови руками помог ему сесть и откинуться спиной на стену. Одним стремительным движением стянул простыню с кровати, обмотал ею руку секретаря.

– Порез не глубокий, ничего не задето. Я выну, вы прижмете, – сквозь зубы процедил профессор и медленно, чтобы не задеть лишнего, стал тянуть осколок. Зимин, бледный и ошеломленный, запрокинул голову и расширенными глазами смотрел в потолок. Стекло гулко упало на пол, Грених прижал его руку, обмотанную простыней, к его животу.

– Держите. Сильнее! – Рука Зимина была слабой. – Держите!

Грених залепил тому пощечину и повторил приказ.

– Зачем вы это сделали?

– Я трусливое чудовище, – сорвалось с сухих губ Зимина.

– Откуда вы знали, что атропин ядовит? Вы его принимаете как лекарство! Откуда было вам знать, что достаточно увеличить дозу, и лекарство превратится в смертельный яд?

– Знал, просто знал…

– Неправда. Она вам сказала. – Грених вновь подоткнул сползающую, уже основательно пропитанную кровью серую, застиранную, в прорехах больничную тряпку, которая бы больше сошла за ветошь, чем за часть постельного комплекта. – Что еще она вам сказала?

Зимин перевел на него туманный, тяжелый взгляд, не отрывая затылка от стены.

– Что еще она вам сказала, когда предложила убить Кошелева?

– Откуда вы это знаете?

– Она еще раньше во всем созналась, – холодно врал Грених. – Теперь вы должны. Единственно в этом ваше спасение.

В коридоре раздался топот, в палату вбежал Плясовских, за ним другие милиционеры, застав весьма странную картину. Грених даже не взглянул на них, но затылком чуял, в каком недоумении вытянулись их лица. Если Зимин сейчас начнет орать, что профессор собирался его пришить, – Грениха засадят и даже разбираться не станут. Он был тем, кто виделся с Кошелевым последним, кто внушил всем мысль о его нарколепсии, он покрывал Асю, которая стреляла в Зимина в лесу, а значит, солгал. Но Грених успел расшатать все слабости Зимина, нужно было не дать ему