Правда, охранникам Марты Эстрейской куда проще было прятаться в той самой толпе, чем Али. Но жителей Роана отличали гостеприимство и тактичность, к тому же, со времени действия Договора между Франкией и Османией в местном речном порту нередко захаживали иноземные суда, успевшие пройтись по Луаре мимо Нанта, Анжи и Тура. Поди разберись, то ли это арап, прибывший с сегодняшней королевской гостьей, то ли из команды очередного, завернувшего поторговать, османского купеческого судна. Империя велика, наезжают оттуда и такие…

Конечно, неброское платье и простой с виду плащ Ирис вызвали мимолётную гримасу неудовольствия на графском вельможном лике. Но, как истинный рыцарь, Филипп де Камилле предложил даме опереться на его руку, а спустя какое-то время оценил по достоинству ухищрения спутницы. Появись он сейчас на улицах Лютеции в обществе роскошно одетой красавицы — да им проходу не дали бы. А здесь — любопытные, пустозвоны и нищие их словно не замечали. Не лебезили и не кланялись подобострастно, а почтенные горожане при обращении за помощью относились естественно, как к своим — указывали дорогу, порой даже посылали мальчика провожатым, поясняли, по каким улицам обойти, если где-то по дороге ремонтируют мостовую…

Они не спеша обошли площадь Мартруа, полюбовались на Собор Святого Креста, в котором когда-то Жанна-дева праздновала победу над бриттами, на здешний собор Нотр-Дам — в Лютеции, оказывается, есть похожий… Осмотрели Университет — правда, издалека, оставив посещение на другой раз. Конечно, Роан уступал в размерах Эстре, но обгонял его по возрасту. Ведь когда-то он был столицей древней Франкии!

Чего здесь не хватало, так это зелени. Ирис, привыкшую к бесчисленным садам Константинополя, со временем утомили улицы, одетые в камень. Впрочем, из многих окон многоэтажных домов до самых тротуаров спускались пока ещё не обросшие плети, усеянные раскрывающимися почками: клематисы и розы ждали тепла, чтобы расцвести…

Филипп и впрямь оказался превосходным рассказчиком, с энциклопедическим запасом данных. И нет-нет, да, расписывая историю очередного чуда архитектуры, скашивал глаза на спутницу. А та, довольная прогулкой, открывающимися красотами, новизной впечатлений, слушала жадно, округлив от любопытства глаза, прерывая иногда вопросами… И какое-то новое чувство зарождалось в груди графа, где раньше, как он думал, поселилась вечная пустота. Пожалуй, его можно было назвать благодарностью. Никогда ещё ему не внимали с таким благоговением, словно мессии. Франкские женщины кокетничали с ним и пытались добиться внимания, восточные — либо скромно молчали либо, как Ильхам, старались показательно окружить заботой… Эта — наслаждалась прогулкой, беседой, ясным вечером, и светилась от удовольствия, как дитя. Глядеть на неё в такие минуты было сущим отдохновением души.

И как удачно он додумался распорядиться, чтобы открытую коляску подогнали к Университету часа через три после их выхода! Теперь-то она оказалась весьма кстати. Да и смеркалось; а вернуться в гостиницу хотелось бы до наступления темноты. У графа были веские причины заботиться о безопасности гостьи.

…Наступившая ночь преобразила город, расцветила гирляндами новеньких фонарей, набросила покров таинственности на осенённые тьмой кварталы. Во дворе гостиницы, устроенном на манер итальянских и греческих, за накрытыми столами весело шумели рейтары, отмечая удачный день; для гостей более высокого ранга накрыли поздний обед в отдельном зальчике, озарённом приятным светом масляных ламп на стенах, украшенном венками из душистых прованских трав. И таким умиротворением, таким покоем веяло от этих стен, от очага с весело потрескивающими поленьями, от столов, уставленных простыми, но сытными кушаньями старой доброй Франкии, что хотелось оставаться здесь ещё и ещё, не уходить в темноту спален, вести неспешный разговор…

Впервые за много лет Филипп понял, что невольно улыбается. Бездумно, не с целью расположить собеседника или важного гостя, не для подспудного настроя того на положительные решения… Нет. Ему просто хорошо. Так, как давно не было. И доброе старое бургундское ни при чём: он и пригубил-то всего ничего, а на душе — светло и спокойно, как никогда не было ни в холодном замке Камилле, ни в душных комнатах Константинопольского посольства.

Сидеть в мягком полумраке, наслаждаться каждым мгновением, ловить взгляд дивных очей прекрасной девы, умиляться ямочке на её щеке, потягивать терпкое вино…

И сыпануло морозом за шиворот. Потому что дивные зелёные глаза, отражающие огоньки светильников, вдруг тревожно расширились…

Отложив вилку на край тарелки, она покосилась на телохранителя и чуть слышно прошептала что-то на османском. Что-то вроде: «Ты чувствуешь?» «Что, госпожа?» «Взгляд. Нехороший, злой». Тот быстро ответил: «Угрозы нет, госпожа, но, если тебе тревожно — уйдём».

С губ Филиппа готов был сорваться вопрос… но Ирис остановила его виноватым взглядом.

— Простите, граф, мне немного не по себе. Кажется, я устала. Благодарю за чудесный вечер…

Разумеется, он немедленно поднялся и проводил девушку в её покои, не задавая лишних вопросов, делая вид, что ничего странного не заметил; а сам тем временем подмечал, как, поднимаясь по лестнице, Али цепким взглядом окидывает тех, кто остался внизу, в обеденном зале, и словно прислушивается, принюхивается, пытаясь обнаружить чужого… Как чёрный ягуар на охоте.

Поэтому, пожелав прекрасной даме доброй ночи, граф де Камилле вернулся в зал и сказал несколько слов некоему синеглазому проезжему дворянину, скромно уединившемуся за столиком в самом тёмном углу и потягивающему подогретое вино. В ответ тот кивнул, бросил короткую фразу — и не спеша вышел во внутренний двор гостиницы, пресытившись, по-видимому, одиночеством. Шумная компания рейтаров встретила его приветственными возгласами. Сторонний наблюдатель мог бы решить, что служаки давно пьяны вдрызг; однако руки, разливающие вино по кубкам, ещё не промахивались и вино не расплёскивали, а глаза у всех, хоть и развесёлые, глядели с хитрым прищуром и… трезво.

Синеглазый подсел к капитану Лурье и сообщил тихо, почти не разжимая губ:

— Наблюдатель. План два.

— Понял, господин маршал. Наконец-то…

Лурье пьяно икнул — очень натурально — и чертыхнулся.

— Гей, молодцы… — Встал, пошатываясь. — Чего не хватает нас-стоящим крепким пар-рням для веселья? Вина у нас хоть зале… лейся, теперь раздо… добыть бы музыку и жен… женщин, я пра-авильно говорю?

В ответ прозвучал восторженный вопль двух дюжих глоток.

— Вперёд, на штурм! Я тут знаю неподалёку… Только тс-с-с… — Капитан приложил палец к губам. Пьяно помахал рукой. — Не-ет, я не дурак — вслух сдавать прекрас… расных гр-раций… Все за мной! Повеселимся!

Развесёлый топот сапожищ, звон прихваченных со стола початых и ещё не откупоренных бутылок, удаляющийся гомон компании — и уже через несколько минут двор опустел. Синеглазый, единственный, кто остался, усмехнулся, кинул в рот, подцепив с блюда с фазанами, крупную оливку, прожевал, выплюнул косточку… Прислушался к чему-то. Одобрительно кивнул.