К середине 1950-х представления о великом идеологическом противостоянии существовали разве что в качестве жвачки для журналистов. Вера в то, что государство обязано заботиться о своих гражданах, если хочет чего-то требовать от них, незаметно осела во взглядах всех партий. Этот самый послевоенный консенсус наконец настал. Оставался один вопрос – сумеет ли он устоять и дальше.

Национализация служб почти закончилась к середине 1950-х. Великая миссия заключалась в том, чтобы вернуть производителям средства и результаты производства, но много ли в действительности поменялось? Серия детских книг «Паровозик Томас» Уилберта и Кристофера Одри выходила в течение трех десятилетий, но началась в 1945 году. Антропоморфные локомотивы опекает любящий наставник в лице Толстого Директора, баронета Топхэма Хатта. В истории под названием «Джеймс, красный паровоз» Толстый Директор просто превращается в Контролера Жира – произошла национализация. Проект национализации в равной степени продвигали и социалисты, и консерваторы, так что найти отличия в составе ключевых действующих лиц было не так уж просто. Постепенно 1950-е приняли новое послевоенное устройство. Сотрудничество правительства и профсоюзов продолжалось, а во времена тори даже упрочилось. В этой точке казалось, что все наконец пришли к согласию.

Однако по мере расширения образованности приходила некоторая неуверенность. Может, доступ к обучению на деле означал согласие продаться за тридцать сребреников? Такой взгляд показался бы странным еще сто лет назад, когда образование было предметом гордости в рабочей среде. Однако сейчас сама эта среда переживала переходный период в культурном и расовом отношении. Значение слова «меньшинство» в 1950-х полностью поменялось. Раньше оно относилось к валлийцам или женщинам; теперь же развернулось вовне, к иммигрантам. Идея «белой» Англии – в общем-то химера: общины темнокожих существовали здесь задолго до «поколения Уиндраш», а во время войны в рядах армии служило немало чернокожих солдат. Что касается империи, то до сих пор англичане знали о ней преимущественно из газет, а теперь она просто жила по соседству.

Но беспорядки в Ноттинг-Хилл летом 1958 года не имели ничего общего с идеей добрососедства. Лето выдалось жарким и полным ненависти. Один чернокожий житель района так вспоминал события: «Мы прямо чувствовали давление… Вам постоянно угрожали на улице». «Смерть ниггерам!» – поднимались крики на Портобелло-роуд и Колвилл-роуд, грязное эхо тридцатых годов, когда чернорубашечники изрыгали лозунги типа «Разделаемся с жидами». На выходцев из Карибского региона нападали, их имущество портили. Затем, устав годами задраивать люки, они дали себе волю. «Все становилось хуже и хуже, пока некоторые из нас не решили сопротивляться… И когда они явились, мы ударили первыми, а они бежали». Полиция делала что могла, но ветер сменился. У «меньшинств» обнаружилась не только кожа, на которой можно оставлять синяки, но и храброе сердце, мускулы, боевой дух. Теды переживали не лучший свой час. Они с воодушевлением преследовали карибцев, но затем получили по заслугам.

Страна страдала не только от расового невроза. Хью Гейтскелл полагал, что в обществе медленно набирает силу подводное течение антиамериканизма. «Несложно увидеть, – писал он, – насколько мощными могут быть антиамериканские настроения, если к и без того трудным взаимоотношениям добавить естественный страх, что Америка доведет нас всех до войны». Во многих отношениях это было пророчеством, но его автору не стоило так переживать. Большинство людей за пределами Вестминстера вообще не задумывались над теми вопросами, тревогу за которые приписывал им Гейтскелл. К 1950-м все остатки неприязненного отношения к американской культуре уравновесились жадностью до ее даров. Музыка, долетающая по радиоволнам, уж точно воспринималась как настоящий подарок. Какие бы болезненные чувства ни вызывал финансовый долг Штатам, молодежь с радостью встречала этот внезапный порыв надежды.

Влияние музыки, доносящейся сначала из музыкальных автоматов в молочных барах, а затем из кафе, было сразу и старым, и новым. Из США несся стремительный, щедрый, могучий поток. Во время Второй мировой войны любопытные девушки и подозрительные юноши заметили, что американцам все достается как-то очень легко, а пятидесятые только усилили это впечатление. В 1956-м Билл Хейли и его группа The Comets выпустила сингл Rock Around the Clock, один из первых образцов нового тренда – рок-н-ролла. Много кто выступил в роли родителей жанра, и все – чернокожие, но по политическим соображениям тут требовались белые амбассадоры. Сам Хейли, полноватый и низкорослый, с завитком на лбу, возглавлял, по сути, обычный джаз-бенд. Его энергия и щегольство, впрочем, перечеркивали все претензии.

За ним последовал Элвис Пресли по прозвищу Король. В более поздние времена, когда превозносилось музыкальное и стихотворное искусство, песни вроде Blue Suede Shoes или Hound dog не прошли бы отбор, но сейчас, промурлыканные Элвисом и снабженные такими телодвижениями в аккомпанементе, что к исполнителю пристала кличка Элвис-пелвис (pelvice – таз), они породили массовую истерию и вознесли певца на недостижимый для других Олимп продаж. На пользу делу шло и то, что Элвис был не просто симпатичный, но красивый, будоражащий, и при этом безобидный. Конечно, пуристы не признавали такой рок-н-ролл, для них королем оставался Чак Берри. Это он основал жанр, вытащив старый блюз из фортепиано и дотянув его до гитары. Об этом будут помнить и в годы затишья.

Вспышка возбуждения в Англии вскоре стихла. Юная аудитория склонна рано или поздно забираться на сцену и вступать в игру, но рок-н-ролл, несмотря на свое «рабочее» происхождение, требовал инструментов, которые английской молодежи явно были не по карману. Фортепиано, контрабас, барабаны и даже гитары находились вне досягаемости. Казалось, старый закон вновь подтвердит свою непреложность: страсть угасает, если ее нельзя выразить.

Слово «скиффл» происходит из диалекта западных графств и означает «мешанина, месиво». В США этот термин стали применять к музыке, для исполнения которой требовались самые примитивные инструменты. Как и положено такому захудалому стилю, он попал в Англию случайно. Крис Барбер собрал джаз-бенд, и его новым банджоистом оказался Лонни Донеган. В процессе записи пластинки иссяк репертуар. Донеган предложил: «Как насчет скиффла?»

В Америке, на родине этой музыки, скиффл уже забыли. В отличие от джаза и блюза он и не мог претендовать на роль отдельного жанра. Ему в лучшем случае отводилась роль интерлюдии, некоего развлечения на тот момент, когда не играется что-то стоящее; для него не требовались ни настоящие музыканты, ни какие-то особые приемы. Как бы то ни было, остальные двое из группы Барбера расчехлили свои инструменты. И затем, в своей манере, названной «псевдоблюзовый вой», Донеган затянул Rock Island Line. Никто не знает, когда была написана эта песня, но все сходятся на том, что автор – заключенный, вложивший в нее всю свою жажду свободы.

В песне рассказывается о машинисте, которому удалось провезти контрабандой через железнодорожную таможню запас самогона. Трудно вообразить более американский сюжет,