— Встань, о индийский князь, — промолвил император, не шелохнувшись.

Посетитель повиновался.

На последнем из Палеологов было облачение базилевса: на голове — золотая диадема в ярких самоцветах, которая удерживала на месте бархатную шапочку; кафтан, из того же материала, что и шапочка, но более темного оттенка, был в талии перехвачен поясом, мантия, расшитая жемчугом и потому жесткая, свисала узкими складками, ниспадая с плеч на спину и грудь, оставляя шею обнаженной; просторная полость темно-пурпурного цвета, блистающая драгоценными камнями, скрывала ноги императора. Трон был квадратной формы, без спинки и без подлокотников; два витых столбика, причудливо изукрашенные серебром и слоновой костью, венчались золотыми шишаками — опорами для рук. Обнаженную шею императора украшали четыре нити жемчугов, свисавшие с обруча по две с каждой стороны и выведенные из-за ушей вперед, они слегка касались верхнего края мантии. Правая рука сейчас лежала на правом шишаке, левая была свободна. Поза императора говорила о легкости и непринужденности, выражение лица — о благородстве и высоте помыслов, и гость тут же отметил про себя, что редко ему доводилось видеть столь величественного правителя.

На эти наблюдения у него оказалось не более мгновения. Чтобы развеять смущение гостя, Константин продолжил:

— Путь к нашим дверям труден и требует подъема. Надеюсь, он не стал слишком тяжким испытанием.

— Ваше величество, будь эта дорога стократ тяжелее, я бы преодолел ее с той же охотой, только бы приобщиться к почестям и вниманию, которыми император Константинополя прославился во многих землях, в том числе и в моей.

Император отметил особое вежество этого ответа. Странно, что личность гостя не вызвала у него никаких вопросов; по этому поводу, разумеется, было по его приказу проведено дознание, результатом чего и стала эта аудиенция; теперь же самообладание незнакомца вкупе с его ответом отмели последние сомнения императора. Повинуясь его знаку, вперед выступил слуга.

— Принеси вина. — Слуга поспешил выполнить распоряжение, а Константин меж тем вновь обратился к своему посетителю. — Кем бы ты ни был, брамином или мусульманином, — произнес он, любезным взглядом затушевывая возможную ошибку, — в любом случае, князь, я полагаю само собой разумеющимся, что от хиосского вина отказа не будет.

— Я не магометанин и не служитель нежных сынов майи. По вере своей я даже не индуист. Моя вера заставляет меня испытывать благодарность за все, что Господь даровал своим творениям. Я буду рад испить из предложенной вашим величеством чаши.

Слова эти князь произнес почти с детским простодушием, однако на этих страницах мы еще не видели столь же яркого примера тонкого расчета, который произнесший их, однако, ловко выдал за наитие. Ему было прекрасно известно религиозное рвение императора Византии, и потому он решил, воспользовавшись случаем, пресечь расспросы касательно его собственной веры; ему уже виделась возможность другой аудиенции, где будет удобнее представить и обсудить Всеобщее Братство Верующих.

Взгляд, который князь устремил на императора в ожидании чаши с вином, был воспринят как подчеркнутый знак благодарности, на деле же он был изучающим. Заметил ли император, что гость его предстал под ложной личиной? Сообщили ли ему, насколько мало на свете жителей Индии, не придерживающихся ни магометанской, ни браминской, ни буддистской веры? Князь отметил поднятие бровей, обычно предшествующее вопросу, — он даже заготовил ответ, однако император, похоже, ограничился тем, что задержал на нем испытующий взгляд: это могло означать все или ничего. Князь решил выждать.

Константин, как мы скоро увидим, обратил внимание на эти отрицательные ответы и как раз собирался сделать соответствующее замечание; однако, с особым трепетом относясь к собственным религиозным убеждениям, он воображал, что и все остальные испытывают те же чувства, и именно эта душевная чуткость, которую, полагаю, читатель оценит по достоинству, не позволила ему поставить вопрос прежде, чем он несколько лучше узнает своего посетителя.

Тут появился слуга с вином; то был девического вида юноша с длинными белокурыми локонами. Склонившись перед царским местом, он поставил серебряное блюдо, на котором искрился в хрустальном графине благородный напиток, на правое колено, дожидаясь распоряжения императора.

Повинуясь знаку, церемониймейстер сделал шаг вперед и наполнил две чаши чеканного золота, тоже стоявшие на блюде, после чего подал их собеседникам. Император поднял чашу и произнес, усилив голос так, чтобы слышали все:

— Индийский князь, я призвал тебя нынче прежде всего ради того, чтобы должным образом отблагодарить за службу, которую ты сослужил моей сроднице, княжне Ирине из Терапии, когда она невольно оказалась в Белом замке; это недавнее событие, безусловно, все еще свежо у тебя в памяти. Судя по ее словам, комендант проявил отменное вежество и гостеприимство и попытался по возможности смягчить тяготы ее пребывания в крепости. Это вызывает изумление, если принять в расчет мрачный внешний вид этого здания, равно как и скудость доступных там удобств, — однако княжна утверждает, что положение, которое грозило ей всевозможными тяготами, вылилось в приключение со множеством приятных неожиданностей. Ныне в замке находится мой посланник, отправленный заверить коменданта в том, сколь высоко я оценил его дружеский жест. Из ее рассказа также следует, что тебе, князь, я обязан едва ли не большим, чем ему.

Гостю пришлось призвать на помощь всю силу воли, чтобы сохранить серьезность в этот момент. При всей своей выдержке, он улыбнулся, подумав о том, какая дилемма встанет перед комендантом: ему придется выслушивать царские благодарности и получать дорогие дары вместо своего молодого повелителя Магомета. Когда посланец вернется с докладом, он, возможно, опишет внешность турка, который оказался главным распорядителем в замке, — и тогда различие между его описанием и описанием, которое дала княжна, предстанет одновременно и загадочным, и очевидным.

— Ваше величество, — заговорил князь с укоряющим жестом, — буря грозила погубить меня так же, как и княжну, так что я не могу утверждать, что оказал ей эту услугу с полнейшим бескорыстием. Более того, считаю своим долгом сообщить вашему величеству, в присутствии всех этих благородных свидетелей, что скорее я в долгу перед вашей благородной сродственницей за ее помощь и содействие, чем она передо мной. Без ее самообладания и красноречия, не говоря уж о благородстве и решительности, с которыми она воспользовалась своими связями с императорской фамилией, превратив простое предложение убежища в договор на высшем уровне между главами двух держав, мы с дочерью…

— Как ты сказал — с дочерью?

— Да, ваше величество, именно такой дар ниспослали мне небеса; я, моя дочь и мои перепуганные гребцы остались бы рядом с замком на воле волн и могли бы уповать на одни лишь молитвы. О нет, ваше величество, добавлю с вашего позволения, что никогда великодушие не расцветало столь дивным цветом, как в тот миг, когда княжна милостиво взяла незнакомца под свое покровительство. Пылкость и преувеличения я давно оставил в прошлом — свидетельствами тому моя борода и взор, утративший остроту, — однако должен признать и готов подписаться под каждым словом, что она наделена силой ума и духа, добротою и красотой, достойными того, чтобы стать царицей при лучшем из царей; а если ей этого не удастся, то лишь потому, что судьба проявила непростительную забывчивость.