В день его отъезда в Турцию Маша пришла на Восточный вокзал его провожать. Он передал ей для Тани «нансеновский паспорт» и другие проездные бумаги. При этом сказал:

– Мне все это не очень нравится. Я всего лишь выполняю ваш каприз. Как она уедет, я не знаю. Но я не имею права больше здесь задерживаться. Все остальное ложится на ваши плечи.

– Я постараюсь, – сказала Маша. – Ни Таня, ни я никогда не забудем этот ваш благородный поступок. А вырастет Люба, она тоже будет знать о вашем участии в ее судьбе. Спасибо вам, Миша!

– И еще. Имейте в виду, Николай Григорьевич достаточно влиятельный человек, – напомнил Михаил. – Если он узнает, сделает все, чтобы не выпустить их из Франции.

– Не беспокойтесь, он никогда ничего не узнает, – пообещала Маша. – Я говорила об этом с Таней. Она напишет папе письмо, где скажет, что все это она сделала самостоятельно, и попросит у него прощения. Он прочтет его, когда она будет уже в пути.

Котляревский стоял возле своего вагона «Восточного экспресса» и изредка на них посматривал.

Когда прозвенел колокол, извещающий пассажиров о завершении посадки, Уваров торопливо, перейдя на «ты», сказал:

– Знаешь, Маша, мне нравится цифра шесть.

Она не сразу поняла, удивленно на него посмотрела.

– Я согласен, у нас будет шесть детей. Но об этом мы поговорим при следующей встрече. Надеюсь, она состоится довольно скоро.

Она заулыбалась.

– Знаешь, а я тоже, кажется, в тебя влюбилась.

– Надеюсь, ко времени нашей следующей встречи из этой фразы исчезнет слово «кажется». Иначе к чему тогда следующая встреча?

– Я согласна, – она приподнялась на цыпочки и сказала: – Можно, я тебя поцелую?

Он наклонился к ней, и они поцеловались.

– За все, – сказала она.

Экспресс медленно тронулся, он вскочил в вагон. Она пошла по перрону следом за вагоном, но вскоре отстала. Но еще долго стояла, глядя вслед уплывающему вдаль экспрессу.

Котляревский, все еще стоя в тамбуре вагона, улыбнулся Уварову и многозначительно сказал:

– Ну, вот! А вы говорили мне, что Петр Николаевич не знает ваших секретов.

– Может, и знает, но не все, – ответил Уваров. – Этого секрета он точно не знает.

Два дня Слащев в одиночестве сидел в беседке, смотрел на залив, где шла своя напряженная жизнь. Одни корабли тихонько его покидали, иные, потрепанные океанскими штормами, входили в него.

Флаги, флаги. Десятки самых разных. Но больше всего турецких и французских. Много и других: американских, английских, японских, австралийских. Были и такие флаги, которых он прежде никогда не видел и не мог определить, чей он. Весь огромный земной шар представляли они. Каждый флаг – это кусочек земли, большой или маленькой. И на каждом из них живут люди, где-то их больше, где-то совсем мало. И только ему одному нигде нет места: жил, воевал, отвоевывал себе хоть маленький клочок земной тверди – и ничего не получил. Впору объявлять себя банкротом.

Сейчас еще хоть как-то теплится здесь российская жизнь. Можно сходить на базар, встретиться с кем-то из своих однополчан, узнать свежие новости, порадоваться или огорчиться.

А когда уйдет отсюда армия, здесь останутся только такие же обездоленные, как и он. К кому пойдешь? С кем поделишься своими печалями?

Вот и этот, Павел Андреевич, очень уж мягко он стелет. А что у него в голове, не заглянешь. С добром к нему приехал или черное вынашивает? И посоветоваться не с кем. Все, что эти его боевые-отставные сослуживцы ему скажут, он наперед знает: не верь, обманут, кому ты там нужен, у них там теперь своя жизнь, они создают новую страну. Такую, как они говорят, какой еще никогда не было.

Что такой еще не было, это точно. А вот какой она будет, никто не знает. И даже те, кто ее строит.

Здесь ему скоро делать будет нечего. Можно бы и поверить этому Павлу Андреевичу, рискнуть. Тогда, в Корсунском монастыре, этот комполка тоже на кон свою жизнь поставил, не струсил. Это чего-то стоит!

Ну а если что-то с ним случится? Если не сумеет потом забрать к себе Нину и Марусю? Что будет тогда с ними? Мысли о них все больше угнетали его.

Был бы он один, какое бы решение ни принял, оно было бы верным. Но были те, за которых он нес ответственность. Прежде надо решить их судьбу, а уже затем он легко решит свою.

Все эти тяжелые мысли он ворочал в голове с тех самых пор, как в его доме появился Кольцов. Ему, прошедшему тяжелые годы войны и не раз выбиравшемуся из самых головоломных передряг, казалось, что из этого капкана без серьезных потерь он уже никогда не сможет вырваться.

К нему бесшумно подошел Мустафа.

– Яков Александрович, там к вам гость пришел.

– Кто? – не поднимая головы, спросил Слащев. Настроение у него было мрачное, он никого не хотел видеть.

– Ну, который у вас уже был. Какой-то ваш знакомый. Мне показалось, он вам тогда понравился.

«Кто же это? Может, Кольцов? Он обещал», – подумал Слащев и сказал Мустафе:

– Пригласи.

Это был действительно Кольцов. Он узнал его еще издали, и сделал несколько шагов ему навстречу.

– Легок на помине. Здравствуй, комиссар.

– Мы же договорились: Павел Андреевич. А лучше – Павел, – чуть нахмурился Кольцов.

– Помню. Извини.

– Ждал? – спросил Кольцов.

– Как тебе сказать. Думаю. Понимаешь, слишком трудную задачку ты мне задал. Много неизвестных. Почти неразрешимую. Вот и думаю.

По его доброжелательной интонации Кольцов понял: он действительно ждал.

– И все же?

– Я же тебе ответил: думаю.

– Ну, что ж. Продолжай, – спокойно, даже несколько равнодушно сказал Кольцов. – Больше уговаривать не буду. Ничего нового тебе не скажу. Как решишь, так и будет.

– Понимаешь, хочу тебе поверить. Ну, а как вглубь копну, сомнение берет: не в капкан ли вскочу?

– Я тебе уже говорил: не я тебе гарантии даю – Дзержинский.

– До Дзержинского все сходится. Тут, положим, я тебе верю. А если дальше копнуть? Над Дзержинским есть Троцкий, над Дзержинским есть Ленин. И не только. А сколько тех, кого я, мягко говоря, обидел? Их немало. Они тоже совсем не так, как Дзержинский, думают. У кого-то зависть, у кого-то желание расквитаться…

– Знаешь, я со многими разговаривал, – перебил Слащева Кольцов. – И о тебе конкретно тоже. И с твоими доброжелателями, их много. И с врагами.

– Их еще больше, – подсказал Слащев.

– Не думаю. Может быть. Но кончилась война, и большинство тех, кто воевал, начинают постепенно переосмысливать свои взгляды. Понимают, кровь все мы одну проливали, российскую. Пришло время осознать, что у каждой стороны была своя правда. И теперь надо отобрать все лучшее из этих двух правд.