Феномен Лео Кастелли в чем-то схож с блистательной карьерой Уилсона. Кастелли тоже добился успеха в 1950-е гг. и достиг зенита славы в 1960-е. В 1967 г. отмечался десятилетний юбилей его профессиональной деятельности. Раздался хвалебный хор, воспевавший Кастелли – антрепренера, исследователя, первооткрывателя, не боящегося идти на риск, законодателя рынка и миссионера. В Нью-Йорке его репутация в СМИ, пожалуй, даже превосходила реноме Питера Уилсона. Многие и многие стремились на открытия выставок в его галерее и мечтали, чтобы их там заметили. Именно благодаря Кастелли и его сотрудничеству с музейными кураторами и критиками американская публика стала более чутко и глубоко воспринимать искусство, а в стране сложилась атмосфера, в которой художники, подобные Уорхолу, могли делать то, что им лучше всего удавалось, то есть наслаждаться собственной знаменитостью. Кастелли среди прочего изобрел и образ художника как рок-звезды. Впрочем, создал он и образ арт-дилера как рок-звезды. Кастелли был франтоватым, утонченным, обаятельным дамским угодником, безжалостно очаровывавшим всех представительниц прекрасного пола. Энди Уорхол описывает другую вечеринку, устроенную в марте 1977 г., уже по случаю двадцатилетия профессиональной деятельности Кастелли, и печально замечает: «Все девицы почему –то в него влюбляются».

Кастелли на удивление долго сохранял здоровье, силы и энергию, он скончался в 1999 г. Однако многим казалось, что в старости он сдал и что больший динамизм теперь отличает дилеров помоложе. Стала раздаваться критика в его адрес. Роберт Хьюз писал о нем героическим дистихом:

Давний союзник Кастелли, влиятельный музейный куратор Генри Гельдцалер предположил, что миф о Кастелли несколько преувеличил его репутацию, что он-де не отправлялся на поиски новых художников в надежде обнаружить неизвестное дарование, что ему приводили их другие и что «он просто был достаточно образован, чтобы понимать, насколько талантлива картина, которую ему показывают». Иными словами, заслуга Кастелли якобы состоит только в том, что он элегантно преподносил публике найденное кем-то другим. Затем прозвучал вердикт Арнольда Глимчера. Он назвал Кастелли первой «знаменитостью среди арт-дилеров, поставляющих искусство знаменитостям», и сделал вывод, что роль знаменитости удавалась Кастелли лучше, чем роль дилера: «Лео был неподражаем, когда устраивал у себя богемные вечеринки, но дилер из него получился так себе. Он продавал слишком много работ в одни руки. Если вы дружили с ним, то автоматически превращались в члена его клуба. Если нет, то нет. Лео всегда стремился в высшее общество, даже если делал это с большим вкусом». «Его интересовали не столько деньги, сколько власть, – вспоминает куратор Роберт Сторр. – Он был торговцем, наподобие торговцев предметами роскоши, которые гарантируют клиентам качество и марку. Лео отличали европейские манеры и американская смелость».

Кроме того, удержать власть над целой могущественной дилерской сетью ему помогали связи с множеством собратьев по ремеслу. Повсюду в Европе и Америке у него были союзники, он поддерживал контакты с галереями в разных частях света, от Лондона до Кёльна и Турина, а также Лос-Анджелеса, Далласа и Майами. Он поставлял им работы своих художников, а через них устанавливал связи с мировым сообществом коллекционеров и директоров музеев. Он отдавал себе отчет в том, что будущее успешного арт-дилерства, особенно специализирующегося на современном искусстве, – в глобализации торговли. Как и Питер Уилсон, он был убежден, что продажу предметов искусства радикально изменят новые технологии, в том числе перелеты на реактивных самолетах и быстрая передача изображений и информации. «Вы можете переслать фотографию картины электронным способом в Москву, и вам сразу же переведут через Интернет деньги! – говорит Ларри Гагосян. – Жаль, что Лео не дожил до этого, то-то бы он порадовался!» По собственному признанию, Гагосян многому научился у Кастелли, иногда его считают наследником Лео. В том числе он устраивает в традициях Кастелли чрезвычайно впечатляющие выставки музейного уровня, которые отличает глубокая, исторически оправданная подготовка материала и которые сопровождаются изданием великолепных каталогов, составленных лучшими учеными.

Кастелли не только установил полезные контакты с арт-дилерами по всему миру, но и применил инновационный подход дома: в сентябре 1971 г. он открыл огромные новые залы в доме четыреста двадцать по улице Вест-Бродвей, признав тем самым, что, если арт-дилер хочет выставлять не только картины, ему требуется не просто традиционная галерея, а «пространство». Он настолько увлекся этим новым направлением деятельности, что в 1977 г. даже закрыл свою прежнюю галерею. Однако к 1980-м гг., как и в случае с Уилсоном, прекрасная мечта Кастелли начала рассеиваться. Художники стали его бросать: сначала к Нёдлеру переметнулся Раушенберг, потом к Глимчеру – Дональд Джадд и Джулиан Шнабель. «В первый же год я заработал на Шнабеле девять миллионов долларов», – скромно отмечал Глимчер. Едва ли известие о таких прибылях могло утешить Кастелли. Однако более всего обидела Кастелли продажа «Трех флагов» Джаспера Джонса из коллекции Тремейнов: «Три флага» купил Музей Уитни за миллион долларов при посредстве Глимчера. Кастелли почувствовал себя оскорбленным, тем более что на протяжении всей своей жизни всячески поддерживал Джонса и популяризировал его творчество, а с Тремейнами его как будто связывали дружеские отношения. Он полагал, что честь продать «Три флага» должна была принадлежать ему. Рано или поздно подобный момент наступает в жизни любого арт-дилера, даже лучшего: его предает высокоценимый клиент, и он понимает, что, с точки зрения большинства, деньги важнее личной преданности.

Америка, которую Лео Кастелли впервые увидел в начале 1940-х гг., сильно отличалась от той, что он оставил в год своей смерти, в 1999-м. Кирк Дуглас вспоминает, как в 1956 г. реагировал Джон Уэйн, узнав, что Дуглас сыграл главную роль в биографическом фильме «Жажда жизни», посвященном Ван Гогу. «Слушай, Кирк, – раздраженно воскликнул он, – зачем ты согласился на эту роль? Таких, как мы, осталось немного. Мы должны играть сильных, стойких героев. А не каких-то слабаков и извращенцев». Боб Манк, десять лет проработавший у Кастелли, вспоминает, что «до конца 1960-х – начала 1970-х гг. американское общество оставалось довольно мещанским, и мужчину, который цитировал поэзию или созерцал картины, в Америке часто считали женоподобным пижоном. Но Лео доказал множеству бизнесменов, что можно служить олицетворением мужественности и при этом любить искусство и литературу, что можно смотреть бейсбол и ценить Джаспера Джонса».

Более того, благодаря Кастелли повешенная на стену картина Джонса, Лихтенштейна или Уорхола теперь воспринимается как утверждение незыблемых ценностей американской культуры, и преданность этому культурному идеалу теперь, с точки зрения американцев, отнюдь не исключает членства в гольф-клубе. И все это потому, что Джонс, Лихтенштейн и Уорхол были художниками, о которых слышали многие финансисты. С одной стороны, они были модными, они были американцами, а с другой – их имена обладали финансовым могуществом, подобно валюте. И валюте довольно твердой, вселяющей уверенность. Немногие арт-дилеры могут похвастаться теми же достижениями, что и Кастелли.