Когда началась война, Кастелли и Илеана поняли, что им, людям еврейского происхождения, нельзя о ставаться в Европе. К счастью, у них нашлись деньги на переезд в Америку, и в марте 1941 г. они прибыли в Нью-Йорк. Илеану «страшно тревожила перспектива оказаться в стране с низким культурным уровнем, и потому мы взяли с собой целый сундук книг», – вспоминала она. Возможно, Америка действительно могла показаться именно такой: богатой, но при этом приземленной, лицемерной и наивной, способной лишь воспринимать европейскую культуру в отсутствие собственной. В течение ближайших двадцати-тридцати лет эта картина полностью изменится, и в том числе благодаря Лео Кастелли.

Лео Кастелли получил диплом экономиста в Колумбийском университете, а потом вступил в американскую армию и был снова направлен в Бухарест на военную службу. В конце войны он вернулся в Америку и стал работать управляющим на трикотажной фабрике своего тестя в Джеймстауне, штат Нью-Йорк. Возможно, все первое поколение арт-дилеров должно было обрести какой-то неудачный профессиональный опыт, чтобы потом с удвоенной энергией предаться любимому занятию. Канвейлеру прочили карьеру банкира, Воллару – юриста, Натану Вильденстейну – продавца галстуков. Работа на трикотажной фабрике затянулась для Кастелли на десять лет, но душа у него к этому занятию явно не лежала. Все чаще и чаще после обеда он ускользал из конторы и отправлялся бродить по галереям и музеям. Больше всего ему нравилось бывать в Музее современного искусства, великолепное, организованное согласно научным принципам собрание которого явилось детищем легендарного директора Альфреда Барра и своего рода энциклопедией европейского модернизма. В Нью-Йорке в этот период сюрреализм как раз сдавал позиции, а абстрактный экспрессионизм только зарождался. Лео начал покупать новое искусство. Его хобби потребовало интеллектуальных усилий, и Кастелли увлекся теорией современного искусства. Он восхищался глубиной анализа произведений визуального искусства, которую демонстрировал гуру модернизма Клемент Гринберг, однако его интерпретации представлялись Кастелли неоправданно узкими.

Постепенно Кастелли пришел к выводу, что хочет сам устраивать выставки современного искусства, которое ему нравится. Подобно Сидни Дженису, он превратился из незначительного коллекционера в арт-дилера, однако был воодушевляем не столько коммерческими соображениями, сколько осознанием своей миссии популяризатора и защитника новых художников. Он все еще ориентировался на Европу и потратил немало усилий, пытаясь наладить отношения с чрезвычайно несговорчивой Ниной Кандинской, вдовой художника, и получить права на демонстрацию наследия ее мужа. Поскольку у него еще не было собственной галереи, он в 1949 г. показал работы Кандинского в галерее Сидни Джениса. Подготавливая выставку, он обнаружил немалое терпение, однако, возможно, получил урок, противоположный заповеди Натана Вильденстейна: Кастелли осознал, что иногда вести дела с живыми художниками легче и проще, чем с наследием покойных, особенно если таковым распоряжается неуживчивая вдова. В 1951 г., опять-таки в галерее Сидни Джениса, он выставил работы молодых американских и французских живописцев.

Одновременно в жизни Лео и Илеаны разыгрывались увлекательные, захватывающие события. Происходили они в доме тридцать девять по Восточной Восьмой улице, где открылся клуб, объединивший наиболее авангардных американских художников. Илеана и Лео Кастелли, а также арт-дилер Чарльз Иган были единственными его членами, не принадлежавшими к цеху художников. В клубе числились де Кунинг, Раушенберг, Эд Рейнхардт и Франц Клайн, а Марк Ротко однажды прочитал там лекцию. Иногда появлялся Джексон Поллок. Илеана вспоминала:

«В те времена все пребывали в отчаянии, художники остро ощущали свое одиночество. Зрительская аудитория ими совершенно не интересовалась. Они с трудом сводили концы с концами. Однако они не оставляли усилий и продолжали работать, пусть даже только для себя, чувствуя, что у них есть миссия… Иногда в клубе кто-нибудь выступал, рассказывал о собственных или о чужих работах или делился мнением о последней выставке. Бывало, начинались разгоряченные дебаты, случались и драки. Потом пускали по кругу чью-нибудь шляпу, собирали деньги и посылали кого-нибудь в бар „Кедр“ на первый этаж. Все напивались и расходились по домам».

Клуб работал три вечера в неделю и просуществовал шесть лет. Ист-Виллидж стал нью-йоркским Монмартром, местом, где богема торжествовала победу над обывателями. Неповторимую атмосферу там создавали именно художники, а каждая встреча напоминала «продолжительный сеанс психоанализа». Кастелли, еще не будучи полноправным арт-дилером, находился в центре этих событий, в каком-то смысле превратившись в Амбруаза Воллара американского авангарда. Подобно Воллару, он испытывал искренний интерес к художникам. Вероятно, близость авангарда воздействовала на него опьяняюще. «Я всегда считал себя адептом культа героев, – признавался он на закате своей карьеры. – Босс не вы, это художники». Помимо прочего, Кастелли сумел научить американских зрителей уважать художников и высоко ценить их творчество, а ведь подобная позиция дотоле не была распространена в Америке. Стране, склонной видеть в художниках всего-навсего ремесленников, маляров, расписывающих вывески, или иллюстраторов, а не романтических гениев, он привил представление о художнике как о герое.

Впрочем, не все понимали в это время, что у Кастелли на уме. «Его очень интересовали художники, он не пропускал ни одной вечеринки, – вспоминала приятельница де Кунинга Эрнестина Лассо. – Он особенно любил танцевать: так он располагал к себе художников. Но он же производил галстуки, он владел фабрикой!» Очевидно, что Кастелли пора было бросить карьеру в швейной промышленности и сделать себе в арт-бизнесе имя серьезного галериста. Шагом в этом направлении стала выставка на Девятой улице, устроенная в мае 1951 г. в помещении бывшего антикварного магазина, который сняли специально для этого случая. Профинансированная Лео, членам клуба она дала шанс выставиться сообща и привлечь тех художников, идеалам которых они сочувствовали. В ней принял участие и Роберт Мазервелл, хотя его дилер Сэм Кутц строго-настрого ему это запретил. Лео сам развешивал картины и отвел почетное место Джексону Поллоку. «Я вешал картины, – рассказывал потом Кастелли, – и переделывал все раз двадцать! Стоило мне подумать, что все закончено, как являлся кто-нибудь из художников и принимался жаловаться, что вот, мол, его картину я повесил там, где ничего не видно!» Выставка имела несомненный успех, поскольку пробудила интерес к продемонстрированному искусству. Теперь уже Лео Кастелли произвел впечатление на Альфреда Барра, он заинтересовался тем, как Лео открыл таких художников и провел выставку, и вот уже Лео посвящал Альфреда Барра в тайны передового американского искусства – абстрактного экспрессионизма.

Лео воцарился в эпицентре авангарда. Именно к нему Поллок обратился за советом, не зная, к кому податься после разрыва с арт-дилером Бетти Парсонс. Кастелли направил его к Дженису. «Я решил, что пора открыть галерею, просто потому, что надо было на что-то жить, а я понял, что иначе не продержусь на плаву и что должен серьезно заняться арт-дилерством, чтобы иметь крышу над головой и оплачивать счета». Так говорил Лео в 1969 г., оглядываясь на прошлое. Он был готов к борьбе. Он уже пережил войну с миссис Кандинской за право продавать картины ее покойного супруга и одержал победу. Он многому научился, глядя, как руководит своей галереей Сидни Дженис. У него сложились хорошие отношения с Альфредом Барром. А самое главное, он должен был погрузиться в художественную среду. Он страстно желал работать с художниками. Перспектива найти и опекать новые, неизвестные таланты приводила его в восторг. Как отмечала Илеана, «Лео больше интересовало грядущее, чем уже заявившее о себе». Эта краткая характеристика прекрасно дает представление о типе личности, свойственном некоторым торговцам картинами, например Канвейлеру до Первой мировой войны или Воллару до 1907 г. Но совершенно точно не Дювину.