– Зачем тебе это?

– Чтобы поддержать, помочь напоследок.

– Я не собираюсь плакаться в жилетку.

– И правильно! Я на твоей стороне, но не буду скрывать, Майендорф – жирная утка. Поверь, Алекс, я с тобой.

– Вот и женись на Магди, а я отправлюсь в Москву. Неужели мы не сумеем их развести?

– Трущева не обманешь. Этот умеет читать мысли. Что касается Магди, в ней нет двуличного фанатизма папочки, но она не по мне.

Я промолчал.

– Еще просили сообщить, что крах фашистской Германии неизбежен. Песенка Гитлера спета, его наступление под Курском провалилось.

– Решили подсластить пилюлю?

Первый промолчал, затем добавил:

– Трущев просил передать соболезнования, а также соболезнования его непосредственного начальника и непосредственного начальника его непосредственного начальника.

Я был благодарен Толику за то, что он пустил «пилюлю» мимо ушей – мало ли что может сорваться с языка в трудную минуту.

– Что я должен ответить? – спросил я. – Служу Советскому Союзу? Скажи как брат.

– Как брат, прошу, крепись, Алекс. И запомни, я с тобой.

Баронесса, устроившаяся в шезлонге, внимательно прислушивалась к нашему разговору. Неожиданно она встала и, не снимая шляпу, подошла к воде. Коснувшись воды большим пальцем ноги, баронесса тут же отдернула ногу.

Я вздрогнул. Меня пронзило – история решила утопиться? Она владеет русским, и эта давным-давно погибшая соперница до сих пор тревожит ее? Она до сих пор страдает от ревности? Или ее взволновали слова мужа, что, вступая во взрослую жизнь, она так и не округлилась? К сожалению, даже к седьмому десятку она не успела стать толстушкой, но какое это имело значение. Мой долг спасти историю, напомнить о шляпе.

Я бросился к Магди. Алекс-Еско окликом остановил меня.

– Она всегда так купается.

Магдалена фон Шеель повернулась ко мне и, улыбнувшись, кивком подтвердила – чтобы не напечь голову, она всегда купается в шляпе. Она протянула мне руку, и я помог ей войти в воду.

– Danke, – поблагодарила она.

Из моря неожиданно близко вынырнул активист и неунываха Закруткин, обрызгал перепугавшуюся баронессу, и я вернулся на свой топчан.

– Простите, Алекс, – поинтересовался я, – как скоро вы исполнили приказ Центра и предложили фрау руку и сердце?

– Ты хочешь спросить, долго ли я хранил верность? Отвечу – до конца войны. Мы с Магди поженились в сорок седьмом. Она нищенствовала. Несмотря на университетский диплом, ее не брали на работу. Она же дочь нацистского преступника и попала под кампанию по денацификации.

Я бросил взгляд в сторону баронессы, весело перебрасывающейся брызгами с Закруткиным. По-видимому, у госпожи истории в личной жизни тоже не все гладко.

– …мы случайно встретились в Дюссельдорфе, она жила на улице Канареек. Я накормил ее в какой-то забегаловке, и Магди призналась, что никогда не теряла надежду, что я отыщу ее. Она верила, что мы обязательно встретимся. Она мечтала об этом с того самого момента, когда мы детьми расстались в Дюссельдорфе и тогда, когда капитуляция разбросала нас по разрушенной Германии. Мы, немцы, в этом смысле ничуть не лучше, чем романтически настроенные русские. Эта мечта давала ей силы выжить. Она не пошла на улицу. Она работала в прачечной, стирала вручную. Я не мог не оценить такую привязанность. Нам, русским, это трудно понять, тем более что она все знала – и про меня, и про Толика.

Алекс-Еско потянулся и с неуловимой долей пронзительной искренности признался:

– Знаешь, я не жалею. Хотя отдельные сомнения были. В поезде у меня было время задуматься о будущем. Попробуй сам сочинить, о чем я размышлял в ту ночь.

Он задумался.

– Ну, например, о том, что перед отъездом в Советскую Россию мне в руки попалась книжка профессора Оберта «Die Rakete zu den Planetenräumen»[62]. Мне тогда было десять лет, но я все понял. Эта книга перевернула мою жизнь, ее автор стал властелином моих снов. В этом смысле поездка в далекую варварскую Россию, где, по мнению буржуазно настроенных дюссельдорфцев, на каждом углу можно наткнуться на комиссара или чекиста, и если тебе повезет увернуться от них, непременно окажешься в лапах сибирского медведя, – представлялась мне крушением всех надежд.

Россия вполне подтвердила мои опасения, пока мой одноклассник Колька Флейшман не предложил мне записаться в кружок любителей межпланетного воздухоплавания. На собрании кружка я заявил этим дикарям, что межпланетного воздухоплавания не бывает и между космическими телами нет ничего, кроме вакуума, но мне не поверили. Я подтвердил свои слова цитатой из Оберта.

Мне не верили два дня, затем прибежали все – и Флейшман с книгой Цандера, и Степа Бурнаков, и все-все. Они принялись качать меня, предложили быть старостой.

Как я должен был поступить? Презирать их за незнание или вместе с комсомолом приступить к постройке модели ракеты?

Я благодарен отцу – он посоветовал влиться, пусть даже он имел в виду что-то совсем иное, чем я, но очень скоро несовместимость отцовского наследия и жажды космоса прорезалась остро. Это случилось еще до Трущева. Может, поэтому я поверил Николаю Михайловичу. Чем черт не шутит? Может, он со всеми этими симфонианами, согласоидами и прочей метафизической ерундой знает что-то такое, что поможет мне совместить самого себя с самим собой.

– И каков результат? – не удержался я.

Барон фон Шеель широким жестом указал на свое вполне сохранившееся тело.

– Результат у тебя на глазах. Выжить в этом мире, дружище, и при этом не потерять уважения к себе, сохранить дистанцию между собой и другими, а также не поддаться на зов эйдосов – это и есть самый главный, самый нужный человеческий подвиг. Конечно, тебе придется постараться изложить эти антимонии более художественно, более популярно, но ты не тушуйся. Попробуй выжать из читателя слезу, дави на сочувствие. Как-нибудь так – «Горе, горе! Не поднимается рука описать тебе, дорогой читатель, какой шок испытал мой герой, когда на вокзале в Штеттине он наткнулся на встречавшего его Франца Ротте».

Выбравшийся из воды Анатолий Константинович накачал надувной матрас, улегся рядом и заинтересованно прислушался.

– …Ротте выскочил передо мной как черт из табакерки и с ходу начал клянчить деньги.

Я, успевший сдать зачет по обращению с толстяком, напомнил, что сначала он должен отдать триста марок, которые занимал у меня перед поездкой в Данию. Гауптштурмфюрер, ничуть не смущаясь, заявил, что как раз об этой «злосчастной» поездке он и хотел со мной поговорить.

К шантажу он приступил сразу, как только мы устроились в купе местного поезда, отправлявшегося в Свинемюнде. Мне стало ясно, насколько был прав Анатолий, предупреждавший меня о том что эта тыловая очковая змея никогда не теряет ни бдительности, ни наглости.