Французский король, несмотря на все издержки своего правления, был человеком долга. Вопреки приклеившейся к нему поговорке – «Государство – это я», он считал государство несравненно выше себя как личности. Королевское ремесло он исполнял добросовестно: в его представлении оно было связано с постоянным трудом, с необходимостью соблюдения церемониальной дисциплины, сдержанности в публичном проявлении чувств, строгого самоконтроля. Даже развлечения его были во многом государственным делом – их пышность поддерживала престиж французской монархии в Европе. Легко ли выносить публичную жизнь на глазах всего народа? Его бедная жена Мария-Терезия всех своих шестерых детей была вынуждена рожать на глазах у всего двора.

Но мог ли Людовик XIV не превысить меру, необходимую для разумного управления государством? Мог ли он не наделать политических ошибок? И было ли его правление спокойным и уравновешенным? Ответим однозначно: нет. В итоге он тридцать четыре года вел опустошительные для Европы войны, он изгнал гугенотов – цвет французской буржуазии – из своей страны, он опустошил государственную казну, он стал для французов олицетворением «короля-тирана», способствовавшего широкому распространению тираноборческих идей, приведших к Французской революции. Но мог ли предвидеть все это Джулио Мазарини? Трудно сказать определенно – записок по этому поводу кардинал не оставил. Наверное, нет. Путь с вершины всегда ведет вниз. Мазарини почти добрался до вершины, приведя туда Людовика, тот же достиг ее, немало постоял на ней и начал спускаться.

Как же сам воспитанник относился к своему опекуну? Положительно, можно сказать, он даже любил его. Однако высказывался король о своем первом министре по-разному. Вот одно из этих высказываний: «Хаос царил повсюду… Все имевшие высокое рождение или высокий пост привыкли к бесконечным переговорам с министром (Мазарини. – Л. И.), который сам по себе отнюдь не испытывал отвращения к такого рода прениям, более того, они были ему необходимы; многие вообразили, что у них есть право на нечто, что якобы должно соответствовать их достоинству; не было такого губернатора, который не испытывал бы отвращения к занятию текущими делами, любую просьбу сопровождали или упреками в прошлом, или намеком на будущее недовольство, о котором заранее предупреждали или которым даже угрожали. Милости скорее требовали и вырывали силой, чем ожидали… милости не подразумевали более обязательств. Финансы, обеспечивающие деятельность всего огромного тела монархии, были полностью исчерпаны, причем до такой степени, что едва ли можно было представить себе источник их пополнения».

Здесь Людовик явно зол, но его можно понять. Трудно молодому, красивому и здоровому монарху видеть, что его государством вместо него управляет другой человек – не принц крови, не аристократ и более того – иностранец. Но обида проходила, оставалась благодарность – ведь кардинал оставил ему по завещанию огромную сумму, которой хватило и на покупку Дюнкерка, и на бесконечные войны, и на приведение финансов в порядок, и на непомерные расходы двора.

Король и спустя десять лет, когда были написаны секретарями Людовика XIV, а им отредактированы и завизированы эти строки, посредственно разбирался в финансовых вопросах. В 1661 году он только начинал знакомиться с этой сферой государственного управления. Источники пополнения финансов трудно было себе представить в большей степени из-за некомпетентности короля, чем из-за их отсутствия. Всегда легче искать виновников экономических неурядиц, чем реформировать экономику.

А вот другое мнение французского монарха. На одном из первых заседаний Королевского совета Людовик заметил, что он взял полноту власти в свои руки не только потому, что этого больше всего хотел, но и потому, что считал кардинала Мазарини незаменимым на посту первого министра. Вообще король старался чаще быть рядом с кардиналом, который был счастлив видеть его активным и радостным, видеть, как он охотился, танцевал, музицировал. Людовик это интуитивно чувствовал.

Молодой король был доволен своим министром – другом и защитником в трудные дни. Он поражался его умению управлять государственными делами, его дипломатическими победами. Ведь именно он спас монархию во время Фронды и заложил основы для ее будущего процветания. Для короля Мазарини всегда оставался примером государственного деятеля. Кардинал заметно повлиял на его идеалы и вкусы. В некоторых пассажах «Мемуаров» Людовика, более зрелых, чем можно было ожидать от короля в возрасте тридцати лет, кажется, что сквозь мысли автора проскальзывают идеи Мазарини. Спустя годы после смерти кардинала мадам де Лафайет замечала, что «король пытается следовать в своей политике идеям, которые он (Мазарини. – Л. И.) ему внушил». В сущности, наиболее жесткий, профессиональный и блистательный из всех европейских монархов был созданием Мазарини.

Сам же первый министр Франции не был ни жестоким, ни жестким. На протяжении его правления, несмотря на тяжелые годы Фронды, практически не применялись тиранические методы. Он даже не мог себе позволить быть тираном, подобно Ришелье, по причине своего происхождения и шаткого положения. Поразительно, что он, являясь одним из созидателей французского абсолютизма, оставался либеральным политиком. Конечно, в рамках того времени. Он почти не отправлял на плаху политических противников, позволял вплоть до своей смерти разгуливать по стране позорящим его, его семью и приверженцев политическим сочинениям, листовкам и брошюрам, терпеливо выслушивал противоположные мнения. По сути, душа его была чуткой и весьма чувствительной. В нем гармонично уживались светскость и религиозность – тоже приметы его эпохи.

Франция в правление Мазарини считалась Францией католических реформ. Прошло восемьдесят лет со времен Тридентского собора (1545—1563), принявшего жесткую программу Контрреформации и наметившего направление серьезного реформирования католической церкви и доктрины, а также нравов верующих. Нельзя сказать, что положение о нравах было тут же принято во Франции – парламенты провинций, ссылаясь на независимость галликанской церкви, отказались тогда исполнять решения собора. Но на практике большая часть его положений постепенно стала применяться.

Однако непосредственно годы министерства Мазарини совпали с общеевропейским процессом, для которого термин «Контрреформация» будет очень неточным. О какой Контрреформации могла идти речь после Тридцатилетней войны? «Великое столетие душ» – так охарактеризовали свой век католические современники. То было время «очищения» церкви и усиления французского спиритуализма, когда иррациональное «невротическое» поведение рассматривалось как нормальный импульс человеческой натуры. Таким было одно из проявлений кризиса XVII века в духовной области, и таковы были попытки выхода из него.

Католическая «реконкиста» началась в верхах французского общества (в основном городской элиты, буржуа и дворянства). Под воздействием чаще всего являвшихся из Испании либо Италии новых орденов и конгрегации в городской среде шла интенсивная духовная жизнь, причем истая вера возбуждала мистицизм и ригоризм так же легко, как и светскую набожность. Иезуиты снова набирали силу и воспитывали будущую мужскую элиту в 70 коллегиях, а девушек отправляли на воспитание к урсулинкам. Они вовлекали в сферу своего влияния даже королей – этой участи позже не избежит и Людовик XIV.