Казалось, кардинал успел позаботиться обо всем – о чем-то больше, о чем-то меньше. Хотя никто об этом и не думал, именно он тогда олицетворял душу Франции – католическую и светско-рациональную, национальную и интернациональную, политическую и духовную. А если это и не совсем так, то он помог ей опериться и взлететь к небу.

Джулио Мазарини продумал даже свою кончину.

1660 год был для Франции годом больших духовных треволнений: умер сын Франции Гастон Орлеанский, публично раскаялся принц Конде, ушли в мир иной комедиант Жодле, поэт-фрондер Скаррон и многие другие известные и за пределами королевства лица. Похоже, вместе с ними исчезало поколение причудливых, манерных людей барокко. Помпезная церемония испанской свадьбы тоже выглядела барочной благодаря еще живущему великому политику эпохи барокко – кардиналу Мазарини.

24 августа 1660 года весь Париж мог созерцать великолепный спектакль торжественного въезда в столицу молодого короля с супругой Марией-Терезией, спектакль, организованный Джулио Мазарини. «Еще одна испанка», – шипели злые языки, другие же очевидцы на все смотрели сквозь розовые очки, восхищались одетым в золототканые одежды королем и даже сравнивали молодую королеву с Анной Австрийской. Их величества проехали по столице от Сент-Антуанских ворот до Лувра, и не было места, где народ не выражал бы громкими приветственными криками свою радость.

Сам кардинал считал это событие апофеозом славы и величия как самого себя, так и своего государства. В то время Джулио был так тяжело болен, что сам не выходил из дому и смотрел из окна особняка Бове на сопровождавших королевскую чету швейцарскую гвардию, 72 мулов в богатых попонах, 84 пажа в красном, многочисленных шталмейстеров, 12 лошадей из Испании, 11 пышных карет с эскортом из 40 оруженосцев, 40 дворян и 100 гвардейцев с карабинами наготове и столько же знаменитых мушкетеров. Даже триумфальные арки были воздвигнуты в стиле барокко, пришедшем из Рима: то был полный триумф! Его Преосвященство решил подарить этот праздник королю и его подданным, прежде чем уйти навсегда. Он чувствовал, что смерть не за горами. И ушел в самый подходящий момент, как уходят верные слуги.

Трудная карьера Мазарини была изматывающей. Уже с начала 1660 года окружающие и видевшие его могли наблюдать, как физически угасает кардинал. Джулио худел и слабел, и ему даже приходилось прибегать к помощи румян, чтобы придать свежесть своему лицу. Он страдал подагрой, мучился язвами на ногах, невралгическими коликами, нажил камни в почках и болезнь легких, часто дающую отек. Первый министр старался использовать все свои обширные знания, сам готовя микстуры и таблетки, чтобы облегчить нередко невыносимые мучения. Помогало это мало. Он все чаще чувствовал себя совсем беспомощным – бывало, его даже носили в кресле слуги. Тем не менее кардинал полностью сохранял интеллект, проницательность и по-прежнему огромное терпение. Он сохранял способность вести с десяток интриг одновременно, писать или диктовать около сорока писем в день. Удивительная жизнеспособность ума постоянно одерживала победу над всеми хворями бренного тела, держа Джулио в узде вплоть до последнего часа…

Фактически Мазарини сам ускорил свою смерть. Еще накануне заключения Пиренейского мира он приказал начать ремонтные и художественные работы по переоформлению стен Лувра. «Для новой политики необходим прекрасный новый интерьер», – заметил он тогда. Но нового интерьера первому министру было так и не суждено увидеть. Ремонт затянулся надолго.

Ранним утром 6 февраля 1661 года галерею Королевского павильона в Лувре, где художники расписывали стены, внезапно охватило пламя. Огонь быстро распространился через открытые двери в апартаменты первого министра. В то время как слуги и охрана таскали ведра с водой, пытаясь сбить пламя, Анна Австрийская послала за священнослужителями. Когда те наконец прибыли, ситуация уже была взята под контроль. Святым августинцам ничего не оставалось делать, как ретироваться.

Королева-мать и Людовик переехали во дворец Сен-Жермен, покинув Лувр на время ремонта. Этот инцидент только укрепил их веру в то, что они находятся под божественной защитой. Так полагали и все окружающие.

Но для Мазарини это событие послужило поворотным пунктом в борьбе против затянувшейся болезни – гнойного плеврита. Возможно, если до этого у него и была надежда поправиться, то сейчас ее не стало. Вот как описывает ту ночь секретарь кардинала Ломени де Бриенн: «Проснувшись и увидев, что все охвачено пожаром, я тут же бросился в апартаменты кардинала. Я увидел его, когда он пытался встать с постели, опираясь на плечо капитана стражи. Он был потрясен и безуспешно старался подавить раздиравший его кашель. Наконец ему удалось выговорить: „Где король и его мать? Это конец?“ Я никогда не видел его таким растерянным». Первый министр изрядно наглотался дыма, что обострило течение болезни. Мазарини перевезли из Лувра в его дворец на улице Ришелье.

Джулио чувствовал себя очень плохо, задыхался, его речь часто прерывалась. Положение выглядело настолько серьезным, что у его постели собрался цвет парижской медицины. Докторов было двенадцать. Осматривали они пациента довольно долго. Во время осмотра Мазарини держался с достоинством, стараясь не выдавать своих эмоций, только требовал от докторов побыстрее вынести вердикт. Один из них, Жано, показался ему заслуживающим доверия больше других, и кардинал задал ему прямой вопрос:

– Жано, сколько мне еще осталось жить?

– От силы два месяца, а может, и того меньше, – последовал такой же прямой ответ.

– Так мало… Мне надо успеть позаботиться о своей душе. Всю ночь первый министр Франции бредил словами:

«Жано говорит… Жано говорит…» А наутро, несмотря на слабость, пошел в свой кабинет, сел за стол и начал писать последние распоряжения.

Смерть государственного человека всегда публична. Его последние слова становятся известными, они должны вызывать симпатии священников и друзей, которые являются исполнителями последней воли умирающего – коротких и отрывистых фраз, слетающих с его пересохших губ. Последние слова должны выражать жизненный итог либо квинтэссенцию житейской философии. Но чаще всего умирающему хочется говорить правду.

Перед лицом смерти Джулио Мазарини был мужественным и реалистичным. Посетивший его незадолго до кончины Ломени де Бриенн вспоминал: «Я ожидал увидеть сломленного болезнью человека, а он был тих и спокоен. Это восхитило меня».

Кардиналу было трудно говорить, и окружавшим его казалось, что он специально подбирает слова, чтобы выразиться красиво и подобающим образом. За неделю до кончины Джулио начал вспоминать свою римскую молодость, всех тех, кто помогал ему делать карьеру, кого он любил и ценил. Кардинал также сожалел о том, что не все успел сделать. «Я великий преступник», – признался он своему исповеднику отцу Клоду Жоли в надежде получить прощение от Бога. Наверное, этого он желал прежде всего, поскольку не был уверен в собственной безгрешности, а особенно в тех методах, которые нередко использовал в руководстве государственными делами.