Танат пошевелил мечом кучки пепла, и, явно посчитав свою миссию выполненной, направился к единственному целому циклопу. Макария пошла за ним, выговаривая, чтобы он не вздумал обижать папу, которого сегодня и без того топили в реке и били по голове. А ещё мама. И кто вообще знает, что с ней.

И бабушка. Просто бабушка, как самостоятельная разновидность зла.

Где-то между «мамой» и «бабушкой» в глазах защипало, как у какой-то малявки, и Макарии пришлось замолчать, чтобы не позориться. А то хватило ей прошлого раза, когда она перенервничала и накинулась на бедного папу с какими-то идиотскими претензиями, как последняя истеричка!

Танат воспользовался паузой, чтобы срезать прядь, сложить крылья и мгновенно исчезнуть. Правда, потом он появился вновь и, бурча, что извилин у этих циклопов, глуповатых потомков тех, кого Зевс когда-то выпустил из Тартара, примерно столько же, сколько и глаз, отвел Аида в тень большого дерева.

Макарии он вообще сказал, что ей не следует на такое смотреть, чем царевна была возмущена до глубины души. Пришлось просветить Таната, что сегодня она уже и на голых мужиков посмотрела, и на жареных смертных, и на дохлых циклопов.

Тот впечатлился ещё на стадии «голых мужиков».

— Тут они сложили детей. На десерт, — с отвращением сказал Танат, показывая куда-то за дерево. — Двоих. Когда я срезал пряди, они как раз спорили, как будут делить.

— Представляю, как они обрадовались, когда этот мерзкий Пейрифой вытащил мамочку из пещеры, — сказала Макария, обходя дерево.

За ним действительно обнаружились два мёртвых ребёнка с разбитыми головами и относительно целая мама. Она лежала неподвижно, в неудобной позе. Папа Аид осторожно прикоснулся к ней, расколдовал по методу Гекаты и поднял на руки.

Персефона тихо застонала, приподняла голову и тут же уронила её обратно. её полуприкрытые глаза были мутными.

— Все хорошо, — тихо сказал ей Аид. — Все в порядке.

Персефона снова приподняла голову и пробормотала пару слов из варварского репертуара папы Аида. Единственными понятными были «проклятые цветы» и «долбанутая мать».

Макария сглотнула, на мгновение закрыла глаза, в которых снова начало щипать, и предложила папе отнести маму куда-нибудь поближе к пещере и подальше от дохлятины и подождать, пока они с Танатом сходят за Гекатой. Тот заикнулся было, что может слетать и один, причем гораздо быстрее, но царевна решительно заявила, что хочет пройтись, и что маме пойдёт на пользу ещё немного подышать воздухом верхнего мира. Она же всё-таки богиня весны.

— Ты уверена? — спросил папа Аид, внимательно глядя на царевну. — Может, тебе лучше посидеть с нами?

— Уверена, пап, — серьёзно сказала царевна. — Все же в порядке.

Теперь все действительно было в порядке, и, кажется, из-за этого её и трясло, и хотелось реветь, и вообще остаться одной. Пожалуй, творившейся сегодня фигни было многовато даже для нее, и Аид это понял.

— Хорошо, — сказал он. — Танат, пожалуйста, присмотри за этим маленьким чудовищем, — очевидно, он считал, что быть с молчаливым Убийцей это все равно, что быть одной.

Макария же так не считала; немного понаблюдав, как папа Аид устроил маму рядом с пещерой и принялся разводить огонь, она углубилась в пещеру.

Молчаливая крылатая тень скользнула за ней.

— А теперь, — сказала Макария, развернувшись лицом к недовольной тени, — ты лети за Гекатой, а я немного побуду тут и пойду вам навстречу.

— Тебе не стоит бродить одной, — отрезал Убийца, подозрительно глядя на царевну. — К тому же это ты предложила сходить за Гекатой вместе со мной.

Царевна попыталась выдержать его взгляд, но не смогла и вздохнула:

— Ладно, — примирительно сказала она. — Понимаешь, я хочу немного пореветь одной. При папе я уже сегодня ревела, потом было жутко неудобно. И потом, вторая истерика за день недостойна воина. Не хочу, чтобы меня кто-то видел.

Танат мгновение смотрел на нее, потом мученически вздохнул, подошел и обнял, накрыв железными крыльями поверх рук. Стало тепло и уютно. И совсем, совсем не страшно.

— Теперь реви, — строго сказал он.

Макария прижалась к Убийце, уткнулась носом ему в хитон и горько заплакала, ощущая, как слезы смывают страх, боль и обиду.

Танат осторожно поглаживал её по спине и не говорил ни слова, пока царевна не выплакалась и не почувствовала облегчение. Когда она успокоилась и отстранилась, он убрал крылья и спросил:

— Царевна, я не совсем понял, что вообще происходит, и с каких это пор ты называешь Аида отцом?

Макария улыбнулась, утерла физиономию и принялась вдохновенно рассказывать, что они с мамой и папой Аидом, конечно, не ждали от визита плодородной бабушки ничего хорошего, однако нормальное существо просто не в состоянии представить себе масштаб её козней.

К концу её рассказа, когда они уже добрались до дворца Гекаты и ожидали куда-то запропастившуюся хозяйку, на мрачной физиономии Таната ясно читалась облегчение от того, что у него нет бабушки.

30

Персефона

Было холодно.

Персефона барахталась в облаке пушистой тьмы, то ненадолго выныривая, то погружаясь обратно. Сил не хватало даже на то, чтобы открыть глаза, но порой она все же могла слышать чьи-то голоса, ощущать прикосновения, чувствовать запахи. Немного — потом она снова погружалась в тяжелый, мутный сон.

Сначала пахло цветами — резко, неприятно, почти болезненно. Запах навевал ощущение бессилия, но Персефона знала, что должна бороться. Должна вырваться, превратить цветы в пыль и всем показать.

Да, всем. В том числе собственной бестолковой матери, которая вместо борьбы с реальной угрозой тратит силы на то, чтобы выращивать цветочное оружие. Объяснить ей. Ткнуть носом.

… в цветы?..

Персефона боролась, но тёмный цветочный дурман плотнел перед её лицом, и она снова соскальзывала в пушистую резко пахнущую бездну.

В какой-то момент ей просто захотелось перестать дышать. Вообще. Не пустить в свои легкие ядовитый дурман — и все! Она же богиня, она должна выдержать.

Персефона задержала дыхание и начала считать. Чем меньше дурмана попадало в её легкие, тем легче становилось контролировать свои ощущения. Досчитав до десяти, богиня смогла ощутить своё тело, понять, что лежит на острых камнях, уткнувшись носом в губительные цветы.

Двадцать — и она смогла пошевелить рукой, неловко дернуться, приподнявшись на пару секунд и снова упасть носом в букет.

На тридцатой секунде ей мучительно захотелось сделать вдох.

Персефона запретила себе дышать. Вместо этого она пыталась обрести контроль над своим телом, заставить руки отодвинуть отравленные цветы, а ноги — ползти. Конечности не слушались, легкие разрывало от