Автор «Донесения» откровенно извращал факты: Трубецкой 14 декабря императору Николаю I не присягал и ни от кого не прятался. Кроме того, согласно собственным показаниям князя «дурно» ему делалось не «несколько раз», а только однажды – при известии, что Московский полк вышел на площадь. И вовсе не от страха за собственную жизнь, а от мысли, что он, «может быть, мог предупредить кровопролитие». Кроме того, в день восстания на площади не было ни Рылеева, ни Булатова – но в «Донесении» их поведение выглядит гораздо более пристойно, чем поведение Трубецкого.

Отвлекаясь же от сюжетов, связанных непосредственно с Сенатской площадью, «Донесение» сообщало, что Трубецкой в 1817 году сознательно обманул своих товарищей сообщением о том, что «государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и что, будто предвидя неудовольствие, даже сопротивление русских, он думает удалиться в Варшаву со всем двором и предать отечество в жертву неустройств и смятений» – и эта ложь спровоцировала Московский заговор, один из первых обнаруженных следствием планов цареубийства. Между тем, вполне возможно, что Трубецкой в данном случае адекватно передавал императорское намерение, а если и заблуждался – то заблуждался искренне.

Читатели узнали из «Донесения», что Трубецкой – не только трус и лжец, но и растратчик. Пять тысяч рублей, собранных участниками заговора в виде членских взносов, были «отданы князю Трубецкому, а им издержаны не на дела тайного общества»[483]. Но Трубецкой был очень богат, и тратить общественные деньги ему просто не было смысла.

Публичная, печатная клевета была дополнена и клеветой устной: Николай I много раз рассказывал своим приближенным о том, как на первом же допросе Трубецкой упал к его ногам, умоляя о пощаде. Трудно сказать, было ли так на самом деле, однако настораживает настойчивость, с которой царь внедрял этот рассказ в сознание подданных.

Эти и им подобные измышления быстро распространились в высшем свете, где у Трубецкого было много друзей и родственников, затем попали за границу. Клевета распространилась и среди товарищей бывшего диктатора по каторге, которые «не могли иметь к нему того сочувствия, которое было общим между ними друг к другу. Он не мог не замечать этого, и хотя ни одно слово не было произнесено в его присутствии, которое бы могло прямо оскорбить его, не менее того, однако, уже молчание о 14 декабря достаточно было, чтобы показать ему, какого все об нем мнения».

Впоследствии официальная характеристика личности и дел Трубецкого отразилась в записках современников – как недекабристов, так и декабристов. Так, например, журналист Николай Греч, едва знавший князя, свел воедино все, что почерпнул о нем из правительственных сообщений. И выдал эту компиляцию за собственный мемуарный рассказ: «Князь Сергей Трубецкой, самая жалкая фигура в этом кровавом игрище… умом ограниченный, сердцем трус и подлец… 12-го числа был у Рылеева на сходбище, условился в действиях, но, проснувшись на утро 14-го числа, опомнился, струсил, пошел в штаб, присягнул новому государю и спрятался у свояка своего графа Лебцельтерна, австрийского посланника. Когда его схватили и привели к государю, он бросился на колени и завопил: “Жизни, государь!” Государь отвечал с презрением: “Даю тебе жизнь, чтоб она служила тебе стыдом и наказанием”».

К «Донесению следственной комиссии» восходят воспоминания заговорщика Ивана Якушкина: «14 декабря, узнавши, что Московский полк пришел на сборное место, диктатор совершенно потерялся и, присягнувши на штабе Николаю Павловичу, он потом стоял с его свитой».

Столь же компилятивны и мемуарные записи Матвея Муравьева-Апостола, близкого друга Трубецкого, тесно общавшегося с ним в Сибири – но, по-видимому, так и не простившего князю смерти Ипполита. Матвей Муравьев писал: «С[ергей] П[етрович] был назначен на день 14 декабря 1825 года диктатором и верховным распорядителем восставших войск; но обычная воинская доблесть к храбрость С[ергея] П[етровича] на этот раз изменили ему, и он провел весь день в самом нелепом малодушном укрывательстве от своих товарищей, а наконец искал спасения от неизбежного ареста в доме австрийского посла графа Лебцельтерна… преданный суду, проявил при допросах малодушие и был из числа самых болтливых подсудимых».

Трубецкой прекрасно знал о грязных толках и слухах вокруг своего имени – и стоически переносил несправедливость. Товарищи по каторге не слышали с его стороны «ни одного ропота, ни одной жалобы». Бывший диктатор «безропотно, с кротостью и достоинством» покорялся «всем следствиям своей ошибки или слабости».

В 1848 году он написал письмо Зинаиде Лебцельтерн, сестре своей жены, в котором между прочим утверждал: «Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не могу оправдываться. Я слишком много пережил, чтоб желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания господа нашего Иисуса Христа»[484].

И этому утверждению князя трудно не поверить.

Судьба рядового Черниговского пехотного полка Дмитрия Грохольского никогда еще не становилась предметом изучения специалистов – декабристоведов. «Мы почти ничего не знаем о Грохольском… совершенно темные для нас 42 года жизни», – утверждал Н. Я. Эйдельман. Ни в одном из многочисленных исследований, посвященных восстанию Черниговского полка, не ставился вопрос о роли Грохольского в подготовке и в самом ходе восстания, не анализировались посвященные ему следственные материалы.

Однако взгляд на Грохольского как на человека, случайно попавшего в орбиту декабризма, о жизни которого, кроме того, не сохранилось никаких документальных свидетельств, в корне неверен. Архивы и уже опубликованные документы позволяют восстановить его биографию, хотя бы в общих чертах. Судя по собственным показаниям Грохольского, он родился в 1784 году в семье богатого помещика Смоленской губернии; по традиции родители избрали для него судьбу военного.

Если не считать позднего возраста вступления в службу, его военная карьера первоначально ничем не отличалась от подобных же карьер тысяч его современников, молодых дворян александровской эпохи. К 1812 году Грохольский получил военное образование в Дворянском полку – учебной военной части, готовившей армейских офицеров, оттуда был выпущен прапорщиком в Полтавский пехотный полк, сразу же после выпуска попал на войну.

Служба Грохольского не знала никаких бурных перемен, свойственных военному времени: к 1814 году он «дорос» всего лишь до подпоручика. Не обладая никакими выдающимися способностями, служил, как все – не хуже и не лучше. Отличился в боях за Шевардинский редут, за что получил объявленное в приказе «монаршее благоволение»[485]. Вскоре ему вручили первый и единственный в его жизни орден – Святую Анну IV степени.