Утром все еще шел дождь. Мы провалялись в кровати почти до полудня — пили кофе, болтали, смотрели старые фотографии. Развиднелось только после обеда, и мы наконец вышли из дома. Пахло прелой землей и лесом. С деревьев падали последние тяжелые капли. В малиннике все нижние ветки были голыми — ни одной ягоды.

— Неужели твой еж слопал?

— Как пить дать. Аппетит у него… Отъедается перед спячкой.

— А может, он не один, а с подругой?

— Нет, они поодиночке живут, я читала. Самцы и самки сходятся, только чтобы произвести потомство, и сразу разбегаются.

— Все-таки насколько природа умнее нас — никаких страданий, душевных мук. Сбежались — разбежались. Вот бы и мне так…

— У тебя для этого колючек маловато. Но сходство все же есть — малину ты любишь не меньше.

— Ага, — она срывает ягоду и отправляет в рот. — Очень. А насчет колючек ты не беспокойся, еще неизвестно, у кого больше.

Я усмехаюсь.

— Говори, говори…

— Ну так говорю же. Это, между прочим, совсем непросто — говорить, рассказывать, пусть даже тебе — моей старой подруге.

— Разве ты здесь не для этого? Сама захотела, сама позвонила, сама прилетела…

— Люсь, неужели ты так и не поняла? Какое там захотела? Я же погибаю! Я спасаться прилетела — к тебе. Я вообще не думала, что когда-нибудь с кем-нибудь — об этом…

— А с ним?

— С кем? С Володей? — Оля вздыхает. — В том-то и беда, что с ним я говорю обо всем. Обо всем абсолютно. У меня не остается ничего для себя — никакого личного пространства, никакой, даже самой интимной, мелочи или потаенного желания. Ничего, понимаешь? Я, как шкатулка без крышки, или без дна, или без того и другого вместе.

— Без дна и крышки, милая моя Оля, это просто дырка. А ты… тогда уж, скорее, артефакт.

Она смотрит на меня удивленно и долго, молча шевелит губами, наконец я слышу:

— Ух ты, а ведь и правда. Какая же ты все-таки умная, Люся, — вот так вот взяла и сразу все по полочкам.

— Если бы все… По твоим словам, у вас тянется уже довольно долго, и он все еще тебя любит, более того, хочет. То есть ты продолжаешь его удивлять, оставаться для него новой, иначе мне трудно представить мужчину, способного на такое постоянство. Конечно, может быть привычка. Но она всегда основана на быте, а у вас, насколько я понимаю, этого самого быта кот наплакал. Я не ошибаюсь?

— А ты на это способна? Знаешь, как-то раз мы сняли домик на озере — целых четыре дня, представляешь? Я приготовила ему солянку…

— Мясную или сборную? — смеюсь я.

— У тебя вместо мозгов компьютер, — смеется она в ответ. — Ни ту и ни другую — мою собственную.

— И как, что-то изменилось?

— И да, и нет. Это очень трудно объяснить, потому что всего лишь оттенки, а они заметны только нам и больше никому.

— Ну, это понятно.

— А мне непонятно, и чем дальше, тем больше. Мы ужасно много времени проводим вместе: или встречаемся, или говорим по телефону — каждый божий день. Иногда часами. На целую жизнь хватит, и не на одну, и представляешь, нам все еще мало. Я просто не знаю, что с этим делать, у нас нет двух похожих дней, двух одинаковых минут — и это при том, что мы знаем друг друга до последней… до последней родинки.

— Ну да, до той самой, я так и думала.

— Смейся, смейся, я ведь еще про секс даже слова не сказала.

— Так скажи.

— И скажу. Хотя про это вообще страшно.

— Да что же у тебя за страсти за такие? Про секс страшно, про любовь — вообще смертельно. Так просто не бывает, разве что в книгах, в реальной жизни нет. Я, во всяком случае, не встречала.

— Ага, все так думают, вот и ты тоже. Да я и