Она ускользнула (растаяла у него в руках, когда оргазм у него завершился), потекла по полу под содрогающимся пологом тумана. Ему нравилось думать, что и для нее это было хорошо. Оглянувшись в поисках нее, увидел через высокую арку, что она ждет его за призрачно-голубым столом.

Извиваясь, влез обратно в комбинезон и пошел в громадную столовую. Посмотрел на неоглядный стол, уставленный призрачными бокалами, белой, будто из ваты, индейкой и вазой с облакофруктами.

Обри изголодался (больше, чем изголодался: его трясло от голода), но вид дымчатой еды не радовал. Он не чувствовал ее запахов. То не обед был, а – скульптура.

Она отрезала ему кусочек пустоты, положила его на тарелку из небес рядом с колючим на вид облакофруктом. Следила за ним с едва ли не детским желанием угодить.

– Спасибо, – произнес он. – Выглядит прелестно.

Обри пустил в ход дымящийся нож, чтобы отрезать дольку от облакофрукта. Ткнул в него вилкой, оглядел в приглушенном свете и, решив: а пропади оно все пропадом, – откусил кусочек.

Фрукт хрустнул и раздробился, будто леденец. У него был вкус дождя, меди и холода. Он ошибся. Вблизи фрукт имел легкий запах. Он пах чем-то похожим на грозовой ливень.

Обри втянул его в рот.

Боль дала о себе знать на втором куске призрачной индейки… резкий, режущий приступ боли поперек живота. Обри слегка застонал, стиснув зубы, и кольцом свернулся на своем дымчатом стуле.

Во рту появился шелковистый осадок, дурно запахло, будто он обсасывал пригоршню грязной карманной мелочи. Еще одной иглой пронзило кишечник. Обри вскрикнул.

Небесная Хэрриет, сидевшая наискосок от него, тревожно потянулась к Обри, взяла его руку в свою. Свободной рукой она передала бокал белой дымки. В безрассудстве он стал пить белую пену, сделал два больших глотка, прежде чем понял, что это лишь еще один бог весть какой пенящийся яд. Он отбросил бокал в сторону.

Шмели яростно заползали по всем кишкам, жаля где и как попало.

Обри вскочил на ноги, случайно вырывая руку небесной Хэрриет. Похоже, ей было все равно. Согнувшись, он пробегал под аркой, когда его настиг еще один залп боли. Ему все кишки свело. О боже.

Обри спускался по лестнице (это походило на своего рода сдерживаемое падение, быстрая отчаянная скачка), не очень-то хорошо понимая, куда он направляется. Ощущение было такое, будто его внутренности стянуло удушающей петлей из стальной проволоки, затягивавшейся с каждым мигом все туже и туже. Никогда прежде он не был столь отчаянно близок к тому, чтобы навалить себе в штаны. Это походило на проигрыш в состязании по армрестлингу, только состязаться приходилось с задним проходом.

Он пролетел через высоченные ворота и помчался по мосту через ров. Туалет покорно ждал рядом с его кроватью размером с «Кадиллак». Последние пяток шагов он пробежал на трясущихся ногах с комбинезоном, спущенным до колен. И сел.

Прорвало. Обри застонал. Из него как будто выходил клубок осколков стекла. Кишки опять сжались, и он почувствовал, как боль отозвалась внизу, в коленях. Ниже в ногах покалывало, будто кровь перестала туда поступать. В третий раз внутренности свело судорогой, болью, как кинжалом, ударило за грудиной. Сильный толчок волнами разошелся по всей груди.

Его высотная Хэрриет следила за ним, стоя в десятке шагов, ее черты греческой богини хранили выражение потусторонней скорби.

– Прости меня, пожалуйста, – крикнул он, тужась от свежей массы осколков нержавеющий стали. На самом-то деле ему хотелось крикнуть: катись ко всем чертям от меня подальше. Или, может: ты же убила меня, сука. Только не было у него смелости для грубостей, не в его это было характере. – Мне надо побыть одному. Мне плохо.

Она растворилась в шелковый водопад сияющих паутинок, облачком свернувшийся у ее ног.

Это ж надо было, о чем попросить ее: мне надо побыть одному. Не было никакого «одного». Коли на то пошло, не было ее. Было одно только облако. Обри знал, с самого первого мгновения, как взглянул ей в лицо, что она на его взгляд не отвечает. Своим взглядом, во всяком случае.

Может, в каком-то смысле, в ответ глядело на него целиком все облако. Если «глядело» и вправду было правильным выражением. «Отслеживало», пожалуй, точнее. Облако отслеживало, чем он занимался, но еще и каким-то образом – о чем думал. Иначе как бы оно узнало, на что похоже его представление о журнальном столике? Или о возлюбленной? Его идеальной возлюбленной?

А когда он говорил сам с собой на языке совести – это «облако» тоже понимало?

Эта мысль одурманивала тревогой. Но у него не было уверенности в том, что понимало… в том, что оно просчитывало его с такой точностью. В его представлении оно пробиралось по его мыслям на манер неграмотного ребенка, листающего журнал с обилием картинок. Получится ли, гадал он, придержать хоть что-то в себе, когда понадобится, сумеет ли он выбросить из головы телепатический глаз облака-мозга? От ответа на этот вопрос, возможно, зависело многое.

Боль отпускала, хотя внутри, казалось, все было растерзано и саднило. Он не думал, что съеденное убьет его сразу же. Если бы еда эта была своего рода концентрированным ядом, он даже из дворца не выбрался бы. Только это и не еда была, и ему нельзя было допускать того, что она ему сделала. Нельзя было допускать, чтобы тебя изнутри резали, особенно тогда, когда у тебя уже сил нет, когда ты изможден, пройдя десяток ступеней. Все требовавшее усилий стоило ему калорий, транжирить которые он не должен.

Это вернуло его мысли к ночному приходу небесной Хэрриет, а потом и к ее второму, более истовому, проявлению усилий до пиршества битым стеклом. Была ли она… только ведь не было никакой ее, напомнил он себе. И заставил себя начать с начала. Старалось ли облако изнурить его? Не пытается ли оно, используя его, пополнить какие бы то ни было запасы горючего, на котором само движется? Но если бы нужно было избавиться от него, то, как казалось Обри, облаку гораздо легче было бы просто обратиться в хрупкую дымку и позволить ему упасть.

Нет. Он не считал, что облако желало чинить ему намеренное зло. Оно желало, чтоб у него были вещи, какие доставят ему радость, утешат и ободрят. Оно сил не пожалеет, чтобы дать ему все что угодно, чего он страждет, отказывая ему всего в единственном желании: оно его не отпустит.

Возможно, оно даже и не могло оставить совсем без ответа его подсознательные желания. Доказательство лежало у него под рукой – вполне буквально. Пока он отвлекся, материализовался рулон похожей на вату белой туалетной бумаги на стержне, поднимаясь прямо из облака. Он набрал, сколько ухватить мог, в горсть, утерся и глянул. Кровь. Громадный ком дымчатого вещества был пропитан ею.

Он утер себя – как только смог чисто. Кровь лилась и сзади по ногам, потекла еще до того, как он до туалета добрался. Одно хорошо: сколько бы туалетной бумаги он ни использовал, рулон от этого ничуть не уменьшался. Покончив с подтиркой, он набрал побольше облаковаты и проложил ею трусы, прежде чем застегнуть комбинезон.