Впрочем, как сказал один известный человек — жаль, что не помню, кто именно: даже если вы параноик, это еще не значит, что за вами не следят.

Ужинать решили на террасе, мы с Тимуром еще утром навели порядок, подмели, помыли, он стол вытащил, стулья… с них-то разговор и начался.

— Эти стулья мама покупала. — Марек благоговейно погладил дерево. — Ей нравилась такая мебель, легкая и красивая. Она сама была легкая и красивая…

— Как стул. — Пробурчал Салаватов. Хам трамвайный, никакого чувства момента.

— Если вам угодно такое сравнение, то да. Мебель, она ведь тоже разной бывает. Согласитесь, глупо сравнивать топорную работу какого-нибудь слесаря станочника Верхнезуйской мебельной фабрики и творение рук великого мастера, к примеру Томаса Чиппендейла.

— Чип и Дейл — это круто.

— Тимур!

— А что Тимур? Тимур ничего, Тимур совершено не против считаться мебелью. Главное, чтоб человек хороший был, так?

Салаватов совершенно невозможен. Как можно вести себя так, словно все вокруг тебе чем-то обязаны? Впрочем, несмотря на мои опасения, ужин прошел вполне мирно. Тимур большей частью молчал, зато Марек говорил за двоих, рассказывая, какой замечательной женщиной была моя мама. Не знаю, очень хочется верить, но обида мешает. Вот раньше я не обижалась, росла с отцом, теткой и Ларой, которая заменяла мне всех родственников сразу, и была довольна. А теперь? Откуда этой обиде взяться-то, но все равно, сидит внутри маленький червячок, нашептывает на ухо гадости. Дескать, если бы мама хотела со мною встретиться, то встретилась бы, нашла бы способ. А она предпочла сбежать, бросив меня в чужой семье. Правда, про то, что семья чужая, я узнала не так и давно.

Обидно.

От обиды даже листья салата кажутся горькими. Все вокруг уверены, что мне можно лгать. Ну и ладно, ну и пускай…

— Место бесподобное, вы не находите? — Осведомился Марек.

— Угу. — Место действительно замечательное, но я не в том настроении, чтобы любоваться прелестями окружающего нас пейзажа.

— Я люблю приезжать сюда летом, бывало, разожжешь на берегу костер, сидишь, слушая ночь, сверчки поют, жабы квакают, лес шумит…

— Комары звенят, кровь жрут. — Пробубнил Тимур, не отрывая взгляд от тарелки. Марек запнулся.

— Да здесь почти нет комаров! Зато рыбалка классная! Я сам вот таких карасей вытаскивал! Не веришь?

— Верю. — Отмахнулся Салаватов. Похоже, прелести местной рыбалки были ему до одного места. Понимаю, меня Марек тоже раздражать начал.

— Да просто городскому человеку, который в жизни не выбирался за пределы железобетонного короба квартиры, не понять простых человеческих радостей.

— Не понять.

— Ты просто издеваешься!

Неужели и до него дошло? Я сразу поняла, что Тимур решил подоставать гостя. Вмешиваться не стану, я ж не рефери, а тут не ринг, взрослые, сами разберутся. А, если не разберутся, им же хуже.

— Остров маленький, но здесь есть такие места… — Марек, сложив руки на груди, вздохнул, демонстрируя, насколько здешние места ему дороги. — Если хотите, то я с удовольствием покажу вам… Тебе, Ника.

Взгляд проникновенный, прямым рейсом в душу, а я не верю. Ну вот чудится мне нечто этакое… недоброе. Или это паранойя уже? Марек — красивый, умный, воспитанный парень, а внимание ко мне — это всего-навсего естественное желание понравится новой родственнице. И, наступив на горло недоверчивости, я почти с пионерского готовностью согласилась:

— Я с удовольствием посмотрела бы.

Салаватов хмыкнул и отвернулся. Гад. Хам и гад.

— Конечно, конечно… Я устрою экскурсию. Ты же ничего здесь не знаешь.

— Ничего, что темнеет? — Поинтересовался Тим.

— Да что ты, темнота только городских пугает, тех, кто с островом не знаком. Я здесь по любой тропинке с закрытыми глазами пройду! И Нику проведу. Что темнеет, это даже хорошо, тут все по-особенному будет! В жизни экскурсию не забудете.

Он говорил с таким пылом, с такой увлеченностью, что мне стало стыдно за собственные гадкие мысли. Марек — умница, а я черствая ленивая особа, которой лень задницу от стула оторвать. Совесть отвесила такого пинка, что я вскочила, словно солдат перед генералом, и бодро поинтересовалась:

— Ну, идем?

— Вы себе как хотите, а я здесь посижу. Или полежу, ночью спать надо, а не по лесам бегать в поисках приключений на… Ну, вы поняли. — Салаватов зевнул. — Мазь от комаров захватите.

Мне почудилось, или он и в самом деле улыбался. А в глазах ни намека на усталость. Врун.

Прогулка же получилась замечательной! Великолепной! Романтичной. Небо чистое, ясное, как личико младенца, тонюсенький месяц свысока смотрит на землю, а звезд столько, что и не сосчитать. Марек же говорил, говорил и говорил. Рассказывал о маме, о себе, о работе. Он был тактичен, мой названный брат, ни одного неудобного вопроса, на который мне не хотелось бы отвечать, ни одного намека, ни одного упрека.

— Это место напоминает мне сад возле бабушкиного дома, — Марек присел на поваленный ствол, нимало не беспокоясь о чистоте брюк, — где я когда-то играл в Робин Гуда и храброго исследователя джунглей. Смешно вспоминать, какими неуклюжими мы были в детстве.

— Да. — Согласилась я, хорошо, что он не знает, насколько неуклюжей была я.

— Мы приезжали сюда, даже когда земля еще не принадлежала нам. Отцу хотелось сделать приятное маме, он очень сильно любил ее, вот и раскопал про остров, про то, что здесь когда-то находилось поместье князей Камушевских, и пообещал выстроить новый дом. И выстроил, правда, собственными глазами увидеть не смог, умер за месяц до окончания строительства.

— Мне очень жаль.

— Зато, всякий раз, возвращаясь сюда, я словно возвращаюсь в свое детство… тот, бабушкин сад, уже не существует, зато есть остров, а, значит, воспоминания не утрачены. Детство — самая чудесная пора, неправда ли?

Я промычала что-то неразборчивое. Конечно, для Марека детство — чудесная пора, предполагаю, что он и раньше был красавчиком, этаким ангелочком, при виде которого руки сами тянуться, чтобы погладить крошку. Тетеньки ахают, дяденьки смущенно хмыкают в усы, воспитатели в детском саду ставят в пример другим, учителя прощают все. Мареку повезло. От собственного детства у меня остался горький привкус крови во рту: имелась у меня такая дурная привычка, при малейшем волнении прикусывать губу до крови. А волновалась я часто. Помню, однажды, на Новый год, мне сшили наряд Снежинки. Красивое платье из белоснежного тюля, расшитое серебряными бусинками и перьями. К платью прилагалась корона из дождика и туфли на самом настоящем каблуке, которые отец привез из-за границы. Лара уложила волосы и даже позволила накрасить губы своей помадой. Я казалась себе самой красивой снежинкой на елке, казалась до тех