Одним из исполнителей стал офицер НКВД, тридцатидвухлетний майор государственной безопасности, которого, несмотря на его молодость, назначили ответственным за всех польских военнопленных и интернированных заключенных в 1939–1940 годах. Звали его Петром Карповичем Сопруненко.

Я видел документ, подписанный Сопруненко 20 февраля 1940 года, в котором он просил разрешения оформить дела группы польских офицеров, помещиков и пограничников численностью около 400 человек для рассмотрения на Особом совещании при НКВД. На бумаге в знак одобрения Берия поставил свои инициалы. Это было равносильно смертному приговору. Валентин Александров, чиновник Центрального Комитета КПСС, объяснил мне, что «особыми совещаниями» называли те самые «тройки», которые в сталинские времена занимались рассмотрением политических дел. Присутствие самих заключенных и их адвокатов не считалось обязательным. В руках «судей» находились лишь списки имен с краткими биографическими данными. Приговор выносился одним росчерком пера без уведомления осужденных.

Мне не разрешили снять ксерокопии, но в тот день я сделал кое-какие выписки из документов, показанных мне Александровым, включая предложения Сопруненко. Позже я привел их в английской прессе[108]. Из документов следовало, что после вынесения решений Особым совещанием 15 131 поляк был отправлен в распоряжение 1-го спецотдела НКВД в апреле-мае 1940 года; иными словами, их расстреляли. В другом документе Сопруненко докладывал о том, что он сжег документы и фотографии всех осужденных. И где же теперь находился этот Сопруненко? Александров сказал, что тот живет в Москве, в большой квартире на Садовом Кольце, и получает пенсию как генерал-майор в отставке. Я позвонил в квартиру Сопруненко, трубку взяла его дочь Елена. Она сказала, что генерал слишком стар, плохо себя чувствует и не может со мной общаться. «Разговоры на эту тему очень расстраивают его, он отказывается ее обсуждать. Он тяжело болен. Я скажу вам одно: приказ о польских офицерах исходил от самого Сталина. Отец говорил, что своими глазами видел документ с собственноручной подписью Сталина. Что же он мог сделать? Ослушаться и попасть под арест? Застрелиться? Моего отца сделали козлом отпущения за то, что совершали другие».

Практически то же самое говорили восьмидесятилетние латыши, убивавшие евреев в 1943 году. Но мне очень хотелось услышать из уст самого свидетеля подтверждение о существовании документа, подписанного Сталиным. Это стало бы главным доказательством того, что массовые расстрелы не были акцией, совершенной по приказу местного командира. Их санкционировали на самом высшем уровне советского руководства. Горбачев принес за них извинения, но многие в СССР не были с ним согласны. Валентин Александров сказал мне: «Мы в Центральном Комитете получаем письма от ветеранов войны, которые спрашивают, на каком основании мы порочим память тех, кто всего лишь выполнял свой долг».

Я понимал, что Сопруненко был военным преступником. Однако возникал вопрос, предстанет ли он перед судом в своей стране или в Польше? 17 июля в палате лордов мне заявили, что «в связи с касательством к катынскому делу» посольство Великобритании в Москве намерено послать официальный запрос о том, как идет расследование. Английские власти считали возможным такие действия, поскольку Москва настаивала на экстрадиции кучки нацистских военных преступников, проживавших в Великобритании. Они считали необходимым намекнуть на то, что и в СССР остались военные преступники.

Я снова поехал в Польшу и продолжил собственное расследование. 14 сентября Януш Онышкевич, заместитель министра обороны, бывший активист «Солидарности», показал мне копии всех документов, которые Горбачев передал Ярузельскому. В основном это были списки с тысячами польских фамилий и датами рождения.

Предположительно на основании именно этих бумаг специальная комиссия НКВД выносила массовые смертные приговоры.

Типичный документ с грифами «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» и «ТОЛЬКО ЛИЧНО», датированный 1 апреля 1940 года, был отправлен майору Борисовцу, начальнику Осташковского лагеря. Это было предписание об отправке партии военнопленных из Осташкова в Калинин (ныне город Тверь). Далее следовали имена, фамилии и даты рождения сорока девяти поляков. Под документом стояла подпись: «СОПРУНЕНКО».

Из документов, показанных мне Онышкевичем, следовало, что в апреле 1940 года ежедневно расстреливали до 500 поляков в трех разных местах: на севере под Калининым, на юге под Харьковом и на западе под Смоленском. Многие смертные приговоры были подписаны фамилией Сопруненко. 14 552 расстрелянных упоминал Александр Шелепин в своем заявлении в марте 1959 года, но ничего не говорилось еще о 7 305 польских военнопленных. Министерство юстиции Польши попросило у Советского Союза разрешения допросить Сопруненко. Посол Великобритании в Москве Родрик Брейтуэйт сделал два запроса, но ответа не получил и отстранился от дела.

Вернувшись из Варшавы, я доложил[109] о том, что вокруг бывшего командира НКВД затягивается петля. В апреле 1991 года Сопруненко в присутствии двух дочерей несколько часов допрашивали в его московской квартире офицеры из военной прокуратуры, которыми командовал генерал-майор Владимир Купец. Допрос был записан на видео. В сентябре 1991 года, через несколько дней после провала путча, мне сообщили, что военный прокурор готов обсудить результаты расследования.

Позже в мои руки попала копия видеосъемки допроса, из которой стало ясно, каким образом приводился в исполнение сталинский приказ от 5 марта 1940 года. На этой пленке мы впервые увидели, как выглядит военный преступник, до тех пор скрывавшийся от правосудия. Это был изможденный старик, который изо всех сил старался представить себя в роли невинной овечки. На вопросы он отвечал уклончиво. Сначала говорил, будто ничего не знает о массовом уничтожении поляков, что в апреле 1940 года он был под Выборгом, на финляндской границе. Ему показали видеозапись показаний восьмидесятидевятилетнего Владимира Токарева, который в 1940 году был начальником калининского отделения НКВД и в чье распоряжение поступали пленные поляки.

Токарев почти ослеп и был очень слаб, но находился в твердом уме, память у него работала отлично, а то, что он говорил, полностью соответствовало известным нам документам. «В марте 1940 года нас, человек пятнадцать или двадцать, вызвали в кабинет заместителя Берии Богдана Кобулова и сказали, что нужно расстрелять 14 000 поляков «по высочайшему распоряжению». Позже я выяснил, что это означало распоряжение Политбюро. Узнав о масштабе операции, я спросил Кобулова, можно ли мне переговорить с ним наедине. Я поставил его в известность, что никогда ранее не принимал участие в подобных операциях… Сопруненко знал обо всем. Он отвечал за военнопленных и в марте 1940 года принимал нашу группу вместе с Кобуловым».

В конце концов Сопруненко признал, что, возможно, находился тогда в кабинете Кобулова. Затем, под давлением следователя, подполковника Анатолия Яблокова, он вспомнил, как ему передали приказ Политбюро, подписанный самим Сталиным. Следователи показывали Сопруненко подписанные им списки казненных поляков. Они каждый раз спрашивали: «Это