общую победу над гитлеровской Германией. Им показали, что для британских властей цветочные клумбы гораздо важнее памяти тысяч убитых. Муниципалитет Челси и Кенсингтона решил предоставить для памятника другой участок — в Ганнерсберри, западном предместье Лондона.

Не остались в стороне и советские власти вместе с польскими товарищами. Как сообщил тогдашний министр иностранных дел Джулиан Эймери[104], они обратились к нему «с делом чрезвычайной важности» и попросили остановить строительство катынского мемориала. Эймери затребовал все имеющиеся документы и сделал следующее заключение: «Теперь совершенно очевидно, что ответственность за это массовое убийство несут русские». Поэтому проект не закрыли. В 1974 году к власти пришли лейбористы, и посольства СССР и Польши направили письма с протестами министру иностранных дел Антони Кросланду и министру обороны Рою Мейсону. Польский посол Артур Старевич обратился с протестом непосредственно к мэру Челси и Кенсингтона Джо-зелин Сандиус-Смит. Владимир Семенов, советник посольства СССР, отправил ей грозное письмо, обвинив муниципалитет в том, что «он идет по стопам Геббельса, потакая лжи против союзника Англии во второй мировой войне».

И все же памятник был установлен неподалеку от Чизвика, но когда пришло время его открыть, лейбористы вновь решили уступить натиску коммунистов. Несмотря на вывод, сделанный Джулианом Эймери четырьмя годами ранее, Антони Кросланд отправил послание в катынский комитет, в котором повторил давнишнюю версию МИДа о том, что имеющиеся документы не позволяют сделать вывод о настоящем виновнике трагедии. Эйри Нив, друг Маргарет Тэтчер, осудил «малодушную позицию» Кросланда[105], но это не удержало правительство от принятия ряда недобросовестных решений. Оно не могло запретить установку памятника, но дистанцировалось от него, дабы не вызывать гнева Советского Союза.

Рой Мэйсон разъяснил, что предполагаемая надпись на обелиске «КАТЫНЬ 1940» указывала на вину НКВД, а СССР эту вину полностью отрицал. Поэтому со стороны правительства было бы ошибкой «присутствовать на открытии мемориала и гем самым подписаться под выводами обвинения». Он отозвал британский военный оркестр, нанятый играть похоронную музыку, и запретил английским военным появляться на церемонии в форме.

Ни один британский министр не пришел на открытие памятника 18 сентября 1976 года, на следующий день после тридцать седьмой годовщины оккупации Сталиным части Польши. «Кого они боятся? Страшного серого волка?» — вопрошал Эммануэль Шинвел, единственный английский политик от лейбористов, присутствовавший на церемонии. Были там и несколько представителей консервативной оппозиции, которые не поскупились на критику правительства за трусость, однако от имени всей нации они говорить не могли.

Я написал, что настроения пораженчества были вполне типичны для того времени[106]. Английские министры настолько боялись реакции Советов, что даже не почтили память погибших военных союзников и с готовностью скрыли правду о массовом убийстве.

Вернувшись с церемонии домой, я позвонил в канцелярию Джеймса Каллагана и попросил премьер-министра обратиться хотя бы с несколькими словами сочувствия к семьям погибших поляков. Спустя неделю я получил ответ от чиновника невысокого ранга, Горонуи Робертса, выражавший чувство «глубокого возмущения, испытываемого всеми, кому известно о трагедии в Катыни». Письмо было задумано как акт соболезнования, поэтому его напечатали в ежедневной польской газете, выходившей в Лондоне[107], хотя виновник трагедии в нем не назывался.

Таким образом, преступление в Катыни оставалось страшным примером не только жестокости Советов, но и трусости и неблагодарности Англии. После того, как в 1979 году к власти пришла Маргарет Тэтчер, британским министрам наконец разрешили посещать ежегодную траурную церемонию у памятника жертвам Катыни. В мае 1980 года группа советских диссидентов-иммигрантов, включавшая Владимира Буковского, выразила глубокое сожаление о том, что совершили органы внутренних дел СССР сорок лет назад. Однако дело сдвинулось с мертвой точки только с приходом к власти Михаила Горбачева, начавшего проводить политику гласности.

В июле 1987 года, приехав в Польшу, где я не был с 1969 года, я узнал о советско-польской комиссии, созданной для расследования «белых пятен» в отношениях между двумя странами. Речь шла о сталинском пакте с Гитлером, разделе Польши в 1939 году, массовых депортациях поляков на восток в 1940-м, о неспособности Красной Армии оказать помощь полякам во время восстания в Варшаве в 1944 году, о фиктивных выборах 1947 года и, конечно, о преступлении в Катыни. Однако на полноценное расследование рассчитывать не приходилось. Влодзимеж Ковальский, член комиссии с польской стороны, известный прокоммунистическими настроениями, сообщил мне, что все документы по Катыни уничтожены, а все участники катынских событий уже умерли. В обоих случаях он скрывал правду.

Шаг вперед был сделан 28 мая 1988 года. Московское радио назвало Катынь «белым пятном» в истории и подвергло сомнению «общепринятое мнение» об ответственности нацистской Германии за это зверство. Казалось, что вот вот последует признание правды. Я написал тогда, что подобное признание было бы «самым лучшим примером горбачевской перестройки в действии». В правительстве Англии вопрос о Катыни пока не затрагивался. 11 июля министр иностранных дел лорд Гленартур снова повторил старую версию о «недостаточности доказательств». Я обратился к Маргарет Тэтчер, и 27 июля МИД частично изменил свое мнение, отметив, что «имеются значительные доказательства вины Советского Союза».

Тем временем гласность набирала силу, и Москва добилась в катынском деле гораздо больших успехов, чем Лондон. В апреле 1990 года наконец настал момент истины. Горбачев передал президенту Польши Ярузельскому пакет документов, включающих списки с фамилиями и датами рождения более 15 000 расстрелянных, и принес извинения за убийства, совершенные пятьдесят лет назад.

Настал ли конец нашему затянувшемуся дознанию? Пора ли было закрывать дело о Катыни? Восстановили ли поруганную честь поляков? Многим в Польше казалось, что простого извинения со стороны Горбачева не достаточно. Ведь убийцы были еще живы. Тем офицерам НКВД, кому в 1940 году было тридцать лет, в 1990 году исполнилось восемьдесят. Немецкие военные преступники подвергались преследованию во многих странах, включая Великобританию, даже спустя полвека после войны, и Москва на этом настаивала.

Я отправился в Москву в июне 1990 года. Советские официальные круги были готовы предать гласности новые подробности о прошлых преступлениях своей страны и, в частности, о Катыни. Видимо, из политических соображений Россия решила признать вину своих предшественников и тем самым искупить ее. Я сделал несколько запросов в различных архивах и, к моему изумлению, 11 июня получил приглашение на встречу с сотрудниками Центрального партийного архива. Тогда я и узнал, что по крайней мере один из палачей, участвовавших в массовом расстреле в Катыни, еще жив.

Меня ознакомили с документами, часть из которых подписал сам Лаврентий Берия. В них указывалось число убитых поляков. В других документах рассказывалось о подробностях операции.