Я удивленно обернулась. Миловидная молодая женщина в поздней стадии беременности тяжело опускалась на подушки, браня помогавшую ей служанку.

— Это Ибен, любимая наложница фараона, — продолжала Аст-Амасарет своим хрипловатым голосом. — Ее звезда догорает, и она знает это. Ребенок не спасет ее; став матерью, она потеряет для фараона интерес. Я живу над царицей Аст.

Она жестом отпустила меня, поскольку подали ее носилки. Я отошла. С величайшим достоинством она поднялась со стула и грациозно уселась а них. Ее свита расположилась вокруг. Она задернула шторки, не взглянув на меня больше. Я вернулась к Дисенк. Толпа редела, носилки отправлялись одни за другими, и я подошла к тем, что оставались незанятыми.

— Ибен, — повторила я, обращаясь к Дисенк, — чужеземное имя.

Дисенк хмыкнула.

— Ее мать из макси или пелосегов,[72]я не помню, — сказала она с пренебрежением, — а ее отец служит стражником во дворце. Она простолюдинка и очень глупа.

Я забралась в носилки.

— Ты не рассказывала мне о ней.

Дисенк посмотрела на меня, и на ее лице появилось уже знакомое мне выражение брезгливости.

— Она не стоит твоего внимания.

Когда мы отправились, я задумалась, не относится ли втайне Дисенк и ко мне с такой же брезгливостью, поскольку мое происхождение было столь же низким, как и происхождение несчастной Ибен. Мне хотелось надеяться, что это не так, но потом я решила, что мне это безразлично. Как бы я ни любила Дисенк, мнение слуг становилось все менее и менее важным

Красочной кавалькадой мы продвигались по городу, вестник оглашал улицы предупредительными возгласами, а стражники расчищали нам дорогу, пока наконец мы не высадились на краю огромной площади, вымощенной белыми плитами, перед высоким пилоном храма Амона. На площади, ограниченной рядами сфинксов, было черно от собравшегося народа, люди вытягивали шеи, чтобы хоть мельком взглянуть на фараона. Оглядевшись, я тоже увидела его и даже прикусила язык.

В окружении своих министров и сановников он приближался к входу в храм. Аст была рядом с ним, крошечное, блестящее воплощение царственной крови и высокого положения, но мой взгляд не остановился на ней. Я во все глаза смотрела на Рамзеса. В относительном уединении царской опочивальни я начала привыкать к отталкивающей тучности его огромного тела. Я привыкала к его тяжести, к его прикосновениям; хотя они больше не вызывали у меня такого отвращения, я надеялась, что со временем они станут мне безразличны. Но здесь, в сверкающем, беспощадном сиянии солнечного света, отраженного от белых плит площади, его тучная плоть преобразилась в физическое проявление царской власти. Огромное тело, царственное и величественное, излучало божественное могущество. На нем была гофрированная юбка до колен, поверх нее — жесткий треугольный передник, инкрустированный скарабеями из сердоликов, что мягко поблескивали при каждом его движении. Как символ Могучего Быка Маат к его поясу был прикреплен бычий хвост, свисавший до самой земли. Массивную грудь почти полностью закрывала большая пектораль из анхов синей и зеленой глазури, оправленных в золото. Широкие золотые браслеты сжимали запястья, в ушах были серьга в виде анхов из яшмы на подвесках в форме золотых копий. На голове у него красовался херпеш[73]— двойная корона темно-синего лазурита с золотыми вкраплениями. Над высоким лбом возвышался урей — змея Уаджет, владычица заклинаний, изготовившаяся извергнуть яд в любого, кто посмеет приблизиться к короне, замышляя измену. Я видела его пухлую, всю в кольцах с драгоценными камнями руку, ставшую сейчас символом абсолютной власти фараона, она была поднята в повелительном жесте. Протрубил рог. Божественная пара двинулась внутрь храма и исчезла из виду.

Присоединившись к толпе избранных, что последовали за ними, я вдруг остро ощутила свое ничтожество. У входа на священную территорию я сняла сандалии и отдала их Дисенк. Храмовый двор был посыпан теплым песком. Мой возлюбленный — бог; эта простая мысль так удивила меня, будто я впервые узнала об этом. Мой возлюбленный — всемогущее божество. А кто я, со своим тайным презрением к нему, своим святотатством, своим отвращением к его физическому несовершенству? Мои самоуверенные суждения значили меньше, чем писк последней мыши в зернохранилище моего господина. Униженная и смиренная, я совершила привычный ритуал поклонения и молитвы, потом открылись двери в крытый внутренний двор, и Рамзес и Аст приблизились к святилищу. Но мое пылкое самобичевание сразу прекратилось, когда из-за одной из огромных колонн вышла группа мужчин и присоединилась к парю.

Верховного жреца и Первого пророка Амона Узермааренахта я узнала сразу, но не потому, что он был коварным воплощением дьявола, которого рисовало мое воображение. В действительности внешность у него оказалась до обидного заурядной: обычный человек средних лет, с приятным лицом и величавой осанкой. Солнечный свет проникал сквозь ряд окон, расположенных высоко под сводами храма, освещая гладко выбритый череп жреца и его белое сверкающее одеяние. Спину его покрывала леопардовая шкура — символ Первого пророка Амона; лапы зверя лежали на плечах, а голова безжизненно покоилась на груди жреца. Казалось, будто зверь направляет движения хозяина, сжимая его хищной хваткой. Рядом с верховным жрецом были, очевидно, Второй и Третий пророки, с такими же чисто выбритыми головами, лентами жреческих сановников через плечо и белыми жезлами. Верховный жрец поклонился Рамзесу не очень почтительно, как мне показалось, и открыл двери в святилище. Волна благоуханий от воскурения фимиама вырвалась оттуда, и я успела выхватить взглядом золотую фигуру бога, сидевшего на гранитном троне, двойное перо[74]высоко поднимаюсь над его благородным лбом; потом фараон и Узермааренахт вошли в святилище, и двери за ними быстро закрылись. Для царицы Аст принесли кресло. Начались песнопения, во внутренний двор вереницей выбежали танцовщицы, в их руках мелодично зазвенели систры.

Я поискала глазами Аст-Амасарет, но вместо нее увидела Ибен. Женщина стояла, опершись всем телом на свою служанку, поддерживая обеими руками огромный живот, на ее лице отражалось страдание. Пот каплями стекал в ложбинку между грудей. Мне вдруг стало жаль ее, и я отвернулась, жарко возрадовавшись, что я не на ее месте. Слова Аст-Амасарет снова вспомнились мне, и я поклялась, что сделаю все возможное, чтобы не понести ребенка от фараона. Я ни за что не дам повода царю вытеснить меня.