– Прежней? – зацепился Кошкин. – Вам удалось оформить развод?

– Нет пока что… но, полагаю, удастся. Супруга сейчас в Европе, ее новый избранник француз, и она станет креститься в католической вере. А потому ей нужен развод любой ценою: она писала, что признает виновной себя, не имеет ко мне никаких притязаний и даже Дарью, оставит со мной. А раз так, то я смогу жениться, коли захочу.

Кошкин поймал себя, что глядит на Воробьева с оттенком зависти. Везучий сукин сын!

– Так что, Степан Егорович, – продолжил он, – вдвойне вам признателен за увольнение: наконец появится время заняться бумагами для Синода. К слову, я много думал над вашими словами… будто Александра Васильевна никогда не простит мне ареста брата. И понял, что мне невыразимо жаль будет, если не простит, и все же иначе я поступить не могу. Виновник столь жесткого убийства должен быть наказан. Я не смог бы служить в полиции ни дня, на себя в зеркало смотреть не смог бы и наслаждаться счастьем с нею – зная, что цена этому, свобода убийцы. Так тому и быть, значит, если не простит.

Кошкин выслушал внимательно. Кивнул. Воробьева он, пожалуй, понимал. В конце концов, процедил, скрепя сердце:

– Не валяйте дурака, Воробьев. Вы погорячились, я погорячился… Заканчивайте с вашими делами в Синоде и возвращайтесь на службу. Вы, в общем-то, правы были насчет меня и Соболева. Не с руки мне его арестовывать, потому как он обещал помочь с разводом Светланы Дмитриевны. Ее муж не так добросердечен, как вы, и зазнобы-француженки у него, увы, нет. Он не дает ей развода.

– А что же граф Шувалов? Я… быть может, это сплетни, и простите меня в этом случае, но я слышал, он к вам весьма расположен. Отчего бы вам не обратиться к Шувалову за помощью?

Воробьев спросил это, совершенно искренне недоумевая. Должно быть, большая часть сплетен прошла все же мимо него.

– Если бы дело касалось любой другой женщины, так бы и поступил. Но Светлана… – Кошкин хмыкнул. – Между нею и графом Шуваловым, скажем так, есть некоторые разногласия. Когда-то давно он отдал приказ об ее аресте, а я его нарушил. После чего и провел незабываемые полтора года на Урале.

Воробьев, давно отвлекшись от трости, вдумчиво кивнул, быть может, начав понимать хоть что-то.

– Но и Денис Соболев едва ли вам поможет, не использовав прежде в своих целях.

– Разумеется, – невесело согласился Кошкин. – Но иных вариантов пока что у меня нет. И все же в одном мы с вами похожи, Воробьев: поверьте, и я не смогут быть счастливым с кем бы то ни было, зная, что убийца на свободе. Да только Дениса Соболева я и сейчас убийцей не считаю. Однако кто-то очень хочет, чтобы я его таковым считал, и первое доказательство тому – анонимное письмо. Этот человек, его написавший, чрезмерно осведомлен о деталях убийства. Знает, к примеру, что вдову убили тростью, а не молотком – хотя это никогда нигде не афишировалось, кроме как в служебных документах. Ручаюсь, Воробьев, эту записку сам убийца и написал.

– Или ее написал свидетель, видевший, как Соболев прячет трость! – упрямо повторил Воробьев.

Кошкин прищурился:

– Дайте-ка эту трость сюда?

Воробьев, хоть еще и не закончил, отдал орудие убийства. А Кошкин, сноровисто повертев в руках, взялся за рукоятку и оперся на нее, как это и делают обычно. А после попытался пройтись.

– Ну? Что скажете? – довольный экспериментом, вопросил он у химика. И с любопытством ждал, что тот ответит. Неужто и теперь не понял?

Воробьев глядел на него хмуро, упрямо – будто и правда не понял. Но потом признал очевидное все-таки:

– Она вам не по росту… трость принадлежала кому-то гораздо ниже. Но, позвольте, Соболев как раз ниже вас, насколько я припоминаю.

– Да, пожалуй. Пригласите вашу гувернантку, будьте так добры.

Девушка явилась вскоре и охотно согласилась помочь. На редкость милая девушка. Вдобавок к хорошенькому личику, она имела еще и весьма статный рост. Длинному, как шпала, Воробьеву она, конечно, и до подбородка едва дотягивалась, но все же была чуть выше и Светланы, и Александры Васильевны, и даже Юлии Михайловны. О миниатюрной гувернантке Мишиной и говорить нечего.

Тем не менее, для нее трость тоже была коротковата.

– Это не мужская трость, а женская… – недовольный собою, признал Воробьев, когда девушка вышла. – Я опять ошибся, выходит. Убийца – женщина.

– Женщина среднего либо небольшого роста, – согласился Кошкин. – Но женщины куда реже пользуются тростями, нежели мужчины. Должно быть, та, которую мы ищем, больна либо в преклонном возрасте… Возможно, ровесница вдовы Соболевой, ее подруга…

Воробьев мало его слушал, занятый теперь самобичеванием:

– Я был так уверен… я даже не сравнивал эту трость с прочими тростями Соболева, едва завидев бурые следы на дереве. Мне и впрямь не место в полиции!

– Ну-ну будет, – почти что отечески похлопал его по плечу Кошкин. – Вы без году неделя на службе – вам простительно совершать ошибки. Лучше скажите, увидели что-то на трости через ваше стекло?

– Это засохшая кровь, по крайней мере в этом я уверен! – заявил Воробьев, вновь поднося трость к свету. – Били той частью, где рукоятка: то есть, перехватили за древко и… После кровь пытались смыть, очень старательно – но не вышло.

– А эти трещины на дереве? Честно сказать, я приехал к вам, чтобы вы подсказали, что это может быть.

– Следы от воды, – пожал плечами Воробьев – Говорю же, трость держали в воде, пытались отмыть – дерево разбухло. После ее высушили. Отсюда, соответственно, и трещины.

Кошкин покивал.

– А не могли эти следы появиться от того, что трость, скажем, выбросили в пруд вместе с прочим добром?

– Могли… – обдумав, произнес Воробьев. И мимо Кошкина чуть ли не рысью бросился из гостиной. – Если трость пребывала в пруду, то в трещинах, и в дереве, должны быть соответствующие следы. Частицы погибших микроорганизмов. Причем уникальных, которые водятся исключительно в том пруду! Через лупу я их не увижу, но через микроскоп… пройдемте в мой кабинет, Степан Егорович.

* * *

В домашней лаборатории у Воробьева не было, конечно, и половины того уюта, что в гостиной. Сюда его супруга, думается, не заглядывала ни разу: ни вязаных салфеток, ни пасторальных пейзажей на стенах. А милые некогда обои в цветочек были покрыты россыпью брызг от реактивов. То же и с диваном, покрытым столь плотным слоем аккуратно разложенного хлама, что Кошкин не нашел места присесть. Был и второй диван, но тот явно служил