то судьбоносное пробуждение утром — на тесном для двоих диванчике, наполовину отгороженном от комнаты потертым шифоньером… И наконец еще через некоторое время разговор ее и папеньки, который Земский не то что подслушал — никто и не таился от него, а просто его выставили за дверь, и она беззастенчиво орала:

— А я сказала, что люблю этого человека!

— Он никто! — чуть не срывался на визг Александр Иванович. — Он голь перекатная!.. Бесполезный человек!

Но она визжала еще пуще, чем он:

— Ах, бесполезный человек?! Значит, ты меня держал в своих расчетах, хотел использовать для своих делишек! Хотел продать, как Анжелу продал! Так, да?!

— Он, я это точно знаю, я проверял, он — бабник. Блядун и алкоголик!

— Ах так, ты еще и проверял!?. Ну и что! Все это для меня ничего не значит!

Недаром в душе Земского всегда подспудно таилось знание, что его последующая жизнь оказывалась всего лишь капризом избалованной девчонки.

Молодая чета попала в опалу. Два месяца они жили на гроши в однокомнатной «хрущевке» Земского, оставшейся ему от мамы. Земский боялся даже заикнуться кому бы то ни было, с чьей дочерью он сошелся. Это было опасное для него время. С одной стороны, он ждал скорого бегства Лады — ему было вообще удивительно, что избалованная истеричка выдержала такой долгий срок в спартанских условиях. С другой, все это время он нешуточно опасался за свою жизнь, ходил с оглядкой, полагая, что тесть может отдать указание просто пришибить его. Опала кончилась, как только выяснилось, что Лада беременна. Зреющий в ее красивом животике ребенок удивительно быстро и самым коренным образом перестроил их жизнь.

* * *

Тесть на минуту отлучился, вернулся переодевшись — в светлую толстовку и джинсы. Светлана Алексеевна с Ладой и Верочкой тут же отправились куда-то в комнаты. Тесть уселся в черное кожаное кресло, Земский напротив, на таком же кожаном диване, который тихо и приятно заскрипел, Земский каждый раз в доме тестя мог оценить, насколько добротна обхватывающая и затягивающая в себя человека мебель. Сразу появилась официантка Оксана в маленьком крахмальном кокошнике, оглаживая на себе крахмальный же передник, — полнеющая, небольшая шустрая женщина под сорок, с добродушными глазами и румяными щечками.

— Там все? — приподнял брови Харитошкин.

— Пять минуточек, Александр Иванович.

Но он озаботился, чуть нахмурился:

— Ну да, помимо того еще бутылочку вина женщинам, ну того… Не эту белую муть, а то красное, которое я привез в последний раз… И еще… — Тут он мечтательно задумался… — Ах, ну да… — И будто вспомнив, полуобернулся к Земскому: — Ну, а ты, молодой человек, что пить будешь?

— Я — молоко, — изображая дурковатую ухмылку, ответил Земский и многозначительно добавил: — Кипяченое. Стакан. Но если, конечно, можно, то два стакана.

— Ах! — Харитошкин махнул рукой и начал искренне до красноты в лице смеяться. Опять махнул рукой и, едва успокаиваясь, выдавил: — Оксана, мне рюмочку той, ну, ты знаешь… А Вадиму стакан молока! — И опять заливисто засмеялся.

Официантка, улыбаясь, исчезла в боковой двери. Наконец Харитошкин натешился.

— Ну так что, зять-нечего взять, — употребил свою присказку, которую Земский страшно не любил, — что скажешь?

— А что я могу сказать, не попив прежде молочка? — с той же дурашливостью отвечал Земский.

— Ха-ха-ха!.. — И опять внезапно прервал смех. — Ну так что же? — опять вопросил со своей неопределенной улыбочкой. Эта улыбочка, как еще давным-давно отметил Земский, многого стоила. Такая улыбочка в конструировании карьеры и сколачивании состояния занимала, пожалуй, первое место, и уж только потом следовали прочие способности. Словно всегда выжидательная и в то же время подбадривающая, она производила на собеседника такое воздействие и вынуждала его говорить такие вещи, которые тот, может быть, и не хотел бы озвучивать. Харитошкин улыбался, приоткрывались белесые, словно выцветшие, губы, обнажались ровнейшие зубы, нежно-розовые десны, а глаза прекращали блуждать, замирали и смотрели-ждали, подбадривали, но он при этом каждую секунду был начеку, угадывая, что ему скажут и что нужно ответить, чтобы не попасть впросак и выйти из разговора с неизменной выгодой для себя. Все это, может быть, только казалось Земскому. Наверное, если бы точно так же улыбался кто-то другой, положим, какой-нибудь неприкаянный работяга, то никто не придал бы его улыбке значения. Что же касалось тестя, Земский знал, что за этой улыбочкой скрывается, возможно, сотни две миллионов долларов.

«Сейчас начнется…» — со скукой подумал Земский. Но тут вернулась Оксана, неся на одной руке небольшой медный чеканный поднос с маленькой вкусно обледеневшей бутылочкой водки, вокруг которой вился белесый туманец, пузатой рюмкой с золотым ободком, еще там была небольшая фарфоровая пиала с возвышающейся горочкой закуски — ломтиками нарезанная рыбка, колечки лука, блюдце с лепестками черного хлеба и вилочка на салфетке. А в правой чуть отстраненной руке она несла большой фужер с молоком. Быстро поставила молоко перед Земским, и столь же стремительно сервировала место перед хозяином, налила полную стопку водки и уже стала чуть в стороне с ласковым выражением на аккуратном полненьком личике.

— Ну, хорошо, Оксан, иди, — чуть небрежно махнул ручкой сделавшийся добродушным Александр Иванович. Еда даже в таком скромном исполнении производила на него магическое действие. Он взял рюмку, чуть поднял навстречу к Земскому — чокнуться. Тому ничего не оставалось, как с фужером молока тянуться к нему через столик. Чокнулись, тесть тут же коротко рассмеялся, но и замолк так же быстро, все с тем же выражением глядя на Земского и даже приподнимая и опуская брови, призывая его выпить, дождался, когда тот отпил несколько глотков. Но больше не смеялся, с удовольствием, немного прикрыв глаза, выпил свою водочку. И, не беря вилку, двумя пальцами извлек из пиалы кусочек рыбки, оказавшейся самой обыкновенной селедкой, приправленной постным маслицем, заодно прихватив колечко лучка, положив на хлебушек, опять же прижмурившись, закусил.

«Хорошо, что еще не облизывает пальцы, — подумал Земский. — Хотя ему подошло бы…»

Можно было подумать, что тесть берет разгон для пьянки, но Земский знал, что за весь субботний ужин он выпьет рюмки четыре, от силы — пять, не больше. Этот человек знал меру и умел держать себя в руках.

Вернулись женщины, сели вокруг столика, Верочка тут же метнулась к Земскому, он усадил ее на одно колено, стал чуть покачивать: вверх-вниз.

Вновь появилась Оксана, сначала наклонилась к женщинам, которые отрицательно замахали руками, отказываясь от закусок. Потом к ребенку:

— Верушка, а что тебе, деточка?

— Я… Если можно, — стала старательно проговаривать девочка, рдеясь и опуская глаза, — мне, пожалуйста, клубники. Пожалуйста, сладкую.

Но Лада тут