Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Владения тестя были обнесены трехметровым металлическим забором на пересечении двух улочек. А над забором многоугольно и пузато вздымалась высокая кровля с блестящими водостоками по углам, выписанными — Земский про это много раз слышал — из Италии. А над крышей еще три аляповатые башенки под терем. Тесть сам делал эскиз для проекта своего дома — его архитектурная фантазия выплеснулась неким полузабытым впечатлением детства, так что дом сильно напоминал городильню из дошкольной книжки с картинками. Из башенок две были бутафорские — нежилые, третья посередине — жилая. Полукруглые своды окон, сомнительной эстетики декоративные кирпичные выступы из стен, круто поставленные скаты, ну и, конечно, цвет кровли — под Емелины представления о прекрасном — ярко-красная.
Над воротами поворачивалась камера слежения в бронированном корпусе. Ворота автоматически открылись, Лада, а за рулем была она, въехала на довольно просторную покрытую декоративной плиткой площадку. Сюда на ночь из клеток выпускались два крупных молчаливых черных пса с толстыми мордами и маленькими тупыми глазами, и они до утра бегали вокруг дома. Земский не знал их породы, ему раза два называли, он тотчас забывал за ненадобностью. Но он помнил, что псы обучены без бреха вцепляться человеку в горло, и во время своих редких визитов к тестю, проходя двориком, инстинктивно косился вправо-влево.
Теперь гостей встречали двое: коротконогий охранник в черной униформе, имени которого Земский не знал, и преданный служка тестя — Миша-дурачок, сияющий олигофренической улыбкой с несколькими уцелевшими зубами. Этот высокий и сутулый простодушный человек лет пятидесяти был необычайно работоспособен и силен — он не за похлебку и обноски, а из животной преданности хозяину зимой с утра до ночи греб снег, летом выметал мусор, окашивал периметр, присматривал за собаками, работал с покраской, таскал тяжести, мыл автомобили и выполнял множество других бытовых поручений, которые возникали в фантазии хозяина. И еще в этом человеке чувствовалось, что по команде хозяина он кинется, подобно охранному псу, на любого, не побоявшись ни пистолета, ни ножа.
Наконец вышел и тесть: тягуче-вальяжный со своим простодушным золотистым взглядом и улыбочкой. Глядя на него, сразу становилось понятно: вот человек, который себя любит и холит. На нем все было удобно прилажено: от обработанных в салоне ноготков и с любовью подстриженных рыжеватых височков — до удобных восточного вида расшитых тапочек и мягкого, теплого помещичьего халата, нежно-красного цвета.
— Детки мои дорогие пожаловали… — сказал Александр Иванович с елейностью, растопырив руки и обхватывая легким движением за плечи — зятя, на мгновение приближая его к себе, почти к груди, будто в желании чмокнуть непутевого в щеку, но одновременно скашивая в сторону взгляд и тут же слегка отталкивая от себя.
«Собака… — думал Земский. — Вечно ломает комедию…»
И следом, с той же театральностью приобнимая дочь, ее все-таки поспешно чмокая в свежую щеку. И почти не замечая внучку. Наконец-то:
— Ах, Верочка! — но только потрепав девочку по темной головке и не то что оттолкнув, а прошествовав мимо, как-то ненароком через холодность к внучке выдавая свое раздражение ко всему явившемуся семейству старшей доченьки.
Следом появилась теща — плохо уложенные поредевшие и поседевшие волосы, болезненное опухшее лицо, небрежно запахнутый атласный халат, придерживаемый рукой, так что при ходьбе появлялось отечное белое колено. Так же холодно:
— Ну, здравствуй, зять… — И тут же делаясь добрее: — Ладочка! — И уже совсем перетекая в слащавость, притискивая к себе внучку, едва не подхватывая ее на руки: — Верушка! Пойдем скорее, детка…
Прошли в дом, в прихожую-сени. Сюда натягивало вкусных запахов из кухни. Потом в дверь направо. По тесной крутой лестнице из лакированной лиственницы, инкрустированной позолотой, поднялись на второй этаж и оказались в просторной гостиной. Здесь позолотой отсвечивало со всех сторон: огромный камин, который подошел бы разве для дворцового комплекса — с золочеными изразцами, с лепниной, с выступающими из корпуса Венерой и Афродитой в золотых диадемах, с витиеватой решеткой ручной ковки, — потрескивали настоящие березовые дрова; над камином тоже настоящие — не бутафорские — дорого отделанные дуэльные пистолеты девятнадцатого века, из которых кто-то был убит, что увеличивало их стоимость, наверное, раз в десять; с другой стороны — картина известного, как говорил тесть, московского художника: семейство львов, отдыхающих на скальном карнизе над пропастью, куда реальные львы никоим образом забраться не смогли бы, но, главное, опять же в золоченой раме; посреди гостиной — большой полукруглый черный кожаный диван и низкий столик — с кованными ножками, со стеклянной столешницей; золотая пепельница; напротив — огромная телевизионная панель, рядом огромная китайская ваза; музыкальный центр, чудовищные напольные — выше человеческого роста — колонки — все отделанное лакированным деревом и позолотой; в двух углах по диагонали — в отливающих золотом кадках искусственные пальмы, присутствие которых, взамен живых, могло объясняться только их высокой ценой; и вдобавок ко всему — в двух других диагональных углах — по огромным напольным часам, сделанным на заказ под старину, — с золотыми витиеватыми циферблатами и стрелками, в тяжелых темных деревянных корпусах в резьбе и золотой всечке. На часах было без десяти семь. На семь вечера тесть и назначил встречу. Через десять минут в часах должен был включиться приятный электронный перезвон. Замысел был в том, чтобы часы пели в унисон, создавая ощущение объемности пространства. И каждый час они пели новую мелодию — утром бодрящую, к обеду торжественную, а к вечеру умиротворяющую. Ночью же, после одиннадцати вечера и до семи утра часы молчали.
Земский знал, что вещи выстилают подложку человеческого мира. Но он о вещах как о самостоятельных мирах до знакомства с тестем почти никогда не думал. Не приходило в голову так думать. И только глядя на
