И уходит, пересекает Ла-Бри, сворачивает налево, на Мелроуз, и исчезает за углом.

А я так и застыл, глядя на место, где он только что стоял, когда возвращается, обслужив сутенера и его команду, Майкл. Времени-то всего три минуты прошло, от силы три с четвертью.

–И что тут у вас?– интересуется он.

Я не без усилия вспоминаю, на чем мы прервались.

–С другой стороны,– говорю я,– встречаются парни, с которыми женщинам чертовски решительно – не везет.

Майкл удовлетворенно кивает и протягивает мне франкфуртер. С капелькой горчицы. Истинное наслаждение.

На протяжении долгих лет Харлан заработал незаслуженную репутацию писателя, изображающего женщин с самой что ни на есть враждебной, шовинистической точки зрения. Подобную репутацию можно связать с не менее несправедливыми спекуляциями на тему его личной жизни, хотя дотошный анализ его рассказов, даже ранних, выявит не больше антифеминистической предвзятости, чем вы нашли бы почти у любого другого писателя того времени – а скорее, даже меньше.

Заостряя внимание на отношениях между мужчиной и женщиной, Харлан порой разбирается с аспектами страха, что, вообще-то, не совсем привычно ожидать от представителя мужского пола. Однако, как видно, страх во всех своих проявлениях вообще является одной из главных тем его литературного творчества, и его даже должно считать отважным писателем, ибо мало кто изучал его так старательно, как он.

Так что приглядитесь к женщинам пристальнее. Сможете ли вы отыскать симпатичное вам изображение хоть одной, наслаждающейся ролью угнетенной самки? Или той, что тешит себя унижением мужчины, потому что считает это женской прерогативой?

Каждый из отобранных для этого раздела рассказов касается секса и сексуальной привлекательности, но эта общность темы далеко не так интересна, как то, что отличает эти рассказы друг от друга. Да, все эти рассказы написаны мужчиной, но написаны не только для мужчин – ну, и не только для женщин. Он написал их, чтобы напомнить нам о том, что мы, вообще-то, знаем и так: что секс может стать тюрьмой, а может стать раем.

Если кто-то получает то, чего хотел, как оценивать истинную цену этого удовлетворения? «Последний день жизни хорошей женщины» (1958)– рассказ о конце света и омужчине, который, зная о надвигающемся апокалипсисе, ищет сексуального удовлетворения с женщиной. Харлан преподносит рассказ, как попытку сказать, что все в мире относительно, и даже тщательно прописанная американская среда того времени не в силах скрыть иронии осторожно, но старательно заточенного обоюдоострого лезвия.

«Валери» (1972) гораздо ближе к драме страстей. Харлан предлагает нам фрагмент своей собственной жизни, в котором его одурачивали, эксплуатировали и ткнули носом в неизбежность снова и снова попадать в западню рая и тюрьмы одновременно. Считайте это предостережением, демонстрацией нашей врожденной уязвимости.

И «Второй глаз Полифема» (1977), и«Все пташки возвращаются на насест» (1979) отличает ярко выраженный эротизм. И при всем при этом и тот, и другой рассказ на деле не о сексе. То есть, о сексе, но о сексе как проявлении страха. В самом начале «Полифема» автор говорит о герое, что тот «запросто мог бы быть женщиной», и это сразу же предупреждает нас о том, что этот рассказ посвящен не страху, связанному с половой принадлежностью, но с чем-то гораздо более пугающим. В нем жесткий взгляд на сострадание удерживается от тотальной беспощадности странным, но убедительным подходом к эгоизму как здоровой мере равновесия. «Пташки»– опять-таки, несомненно связанные с событиями жизни самого Харлана – обыгрывают фантазию, знакомую каждому из нас: кто не представлял себе еще одного соития с прошедшим уже романтическим увлечением? Вот только Харлан оборачивает этот опыт катастрофическим тупиком, значит, это снова о страхе – на первый взгляд перед чем-то извне, но на деле перед тем, что гнездится где-то на чердаке собственного сознания.

Все вместе эти рассказы составляют замечательный пример способности Харлана видеть в сексе проявление личностных характеров. Механика ограничена физиологией; воздействие ограничено лишь человеческим сознанием, границы которого устанавливает лишь воображение.

И, наконец, он понял, что миру приходит конец. Эта уверенность крепла в нем с пугающей медлительностью. Талант его был не идеален – скорее, драгоценный камень с кучей мелких изъянов. Обладай он способностью видеть будущее отчетливо, не будь его ясновидение лишь частичным, жизнь его, возможно, устроилась бы совсем иначе. И все же отдельные, неясные клочки сложились в цельную картину, и он понял, что Земля скоро погибнет. Впрочем, та же уверенность в том, что гибель неминуема, говорила ему и то, что это означает не только смерть его одного. Это будет неотвратимый конец всего его мира, каждой отдельно взятой жизни на нем. Вот что он увидел, сложив обрывки вместе: что конец настанет через две недели, вечером четверга.

Звали его Артур Фулбрайт, и ему нужна была женщина.

Надо же, как странно! В смысле – знать будущее. Причем знать самым причудливым образом: не как нечто цельное, не как проекцию на сегодняшнюю действительность, а клочками и осколками, вырванными из общей ткани. В непредсказуемой последовательности: вот сейчас из-за угла выедет грузовик… это позволяло ему… в этом году победит Серый Призрак… обитатель двух миров… поезд уйдет на две минуты раньше расписания… он видел будущее словно сквозь темное стекло… ты найдешь вторую запонку в аптечке… в общем, он не до конца осознавал, что дает ему эта его способность.

Много лет тихий человечек с шаркающей походкой, осторожными словами и осторожными взглядами жил с овдовевшей мамой в восьмикомнатном доме, обсаженном жимолостью и душистым горошком. Много лет он работал непонятно кем непонятно где; много лет он возвращался с работы домой к маме, которая всегда готова была утешить. Много лет почти ничего не менялось, не происходило – во всяком случае, ничего такого, что стоило бы запомнить. Хорошие годы, тихие.

Потом мама умерла. Ее ночное дыхание замедлилось как пластинка на патефоне – старом заводном патефоне, что стоял на чердаке под белым покрывалом – и она умерла. Жизнь проиграла ей свою мелодию, и та естественным образом подошла к неутешительному концу.