из Африки ждет меня на взморьи, довольно близко от места, где дон Карлос велел держать готовым судно для исполнения своего замысла. Он отложил его на один день; предупредим его с необходимой быстротой и ловкостью. Иди и скажи Софии от имени твоего господина, чтобы она приготовилась ехать этой ночью, в тот час, когда ты придешь за ней; отведи ее на мое судно; я увезу ее в Африку, а ты останешься в Валенсии одна владеть своим возлюбленным, который, быть может, полюбил бы тебя так же, как Софию, если бы знал, что ты его любишь».

При этих последних словах Клавдии меня так стеснила моя справедливая скорбь, что, тяжело вздохнув, я упала опять в обморок и не подавала никаких признаков жизни. Крики Клавдии, раскаивавшейся, быть может, тогда, что, сделав меня Несчастною, она не покончила с жизнью, привлекли Амета и его брата в каюту судна, где находилась я. Они употребили все средства, чтобы привести меня в чувство; я пришла в себя и услыхала, что Клавдия упрекает мавра в измене нам.

«Неверная собака, — говорила она ему, — зачем ты посоветовал мне привести эту прекрасную девушку в то жалкое состояние, в каком ты ее видишь, если ты не хотел меня оставить с моим возлюбленным? И зачем ты заставил меня изменить человеку, который был мне так дорог, что мне столько же повредило, как и ему? Как осмеливаешься ты говорить, что ты благородный человек в своей стране, если ты самый большой изменник и самый большой подлец из всех людей?»

«Молчи, дура, — ответил ей Амет; — не упрекай меня в том преступлении, в котором ты соучастница. Я тебе уже говорил, что тот, кто мог обмануть своего господина, как ты, достоин быть обманутым и что, увезя тебя с собою, я обезопасил свою жизнь, а может быть и Софьину, потому что она наверно умерла бы от горя, когда узнала бы, что ты осталась с дон Карлосом».

Шум, поднятый в это время матросами, потому что мы входили в гавань города Сале,[297] и выстрелы с судна, на которые отвечали из гавани, прервали упреки, какие делали друг другу Амет и Клавдия, и освободили меня на некоторое время от вида этих ненавистных мне людей. Высадились. Клавдии и мне закрыли лица покрывалами, и мы поселились вместе с вероломным Аметом у одного мавра, его родственника.

На следующий день нас посадили в закрытую коляску, и мы направились в Фец; и если там Амет был встречен своим отцом с большой радостью, то я приехала туда самым печальным и самым отчаявшимся человеком в мире. Что касается Клавдии, то она скоро приняла решение: отреклась от христианства и вышла за Заида, брата изменника Амета. Эта злая женщина употребила все хитрости, чтобы убедить меня тоже изменить вере и выйти за Амета, как она за Заида, и стала самой жестокой моей мучительницей, так как, после того как напрасно пытались склонить меня различными обещаниями, хорошим обращением и ласками, Амет и вся его свита чинили надо мною всевозможные жестокости. Я каждый день испытывала свое терпение против врагов и была более способна переносить мои страдания, чем хотела, когда я стала думать, что Клавдия раскаивается, что была такой злой. На людях она, как будто, преследовала меня с большей злобой, чем другие, а наедине оказывала мне иногда хорошие услуги, какие заставляли меня смотреть на нее, как на человека, который мог бы быть добродетельным, если бы его воспитать в добродетели.

Однажды, когда все другие женщины дома пошли в общественные бани, как это в обычае у вас, магометан, она пришла туда, где я была, и, придав лицу печальное выражение, сказала мне следующее:

«Прекрасная София! какие бы причины я прежде ни имела вас ненавидеть, моя ненависть исчезла, когда я потеряла надежду владеть когда-либо тем, который совершенно меня не любит, потому что слишком любит вас. Я постоянно упрекаю себя за то, что сделала вас несчастною и оставила имя божие из страха к людям. Самое меньшее из этих угрызений могло бы заставить меня предпринять вещи самые трудные для нашего пола. Я не могу более жить вдали от Испании и всех христианских земель, с неверными, среди которых, я знаю хорошо, мне невозможно найти спасения ни при жизни, ни после смерти. Вы можете судить об искренности моего раскаяния из той тайны, которую я вам доверю, потому что этим я отдам вам в руки мою жизнь, а вам она даст средство отомстить мне за все бедствия, какие я принуждена была вам причинить. Я подговорила пятьдесят рабов-христиан, по большей части испанцев и все людей, способных на большое предприятие. На деньги, какие я им давала тайно, они купили барку, на которой мы можем уехать в Испанию, если господь будет покровительствовать нашему доброму намерению. Зависит только от вас следовать моему решению и спастись, если я спасусь, или погибнуть со мною, но спастись из рук ваших жестоких врагов и кончить жизнь, столь несчастную, как ваша. Решайтесь же, София, и пока нас не подозревают в нашем намерении, обсудим, не тратя времени, самые важные действия, касающиеся вашей и моей жизни».

Я бросилась к ногам Клавдии и, судя о ней по самой себе, нисколько не сомневалась в искренности ее слов. Я благодарила ее в самых сильных выражениях и от всей души: я была тронута милостью, какую, как думала, она хотела мне сделать. Мы назначили день нашего бегства к тому месту на берегу моря, где, как она мне сказала, между скал может скрыто стоять наше судно.

Этот день, который я считала счастливым, настал. Мы вышли удачно и из дома и из города. Я удивлялась милосердию неба и той легкости, с какой мы осуществляли наше намерение, и без конца благословляла имя божие. Но окончание моих бедствий было не так близко, как я думала. Клавдия действовала по приказу вероломного Амета и еще более вероломно, чем он, — она повела меня в это отдаленное место ночью, чтобы предоставить меня страсти мавра, не смевшего ничего предпринять против моего целомудрия в доме своего отца, потому что, хотя тот и был магометанином, но был человеком добродетельным. Я простосердечно следовала за той, что вела меня на погибель, и никогда не думала достаточно отблагодарить ее за свободу, которую надеялась получить при ее посредстве. Я, не переставая ее благодарить, шла быстро по трудной дороге среди скал, где, как она говорила мне,