Люди истерзаны, продовольствия нет, цынга, ревматизм, холодные

сырые окопы сделали свое дело. Солдаты чувствуют себя обездоленными, покинутыми, обозлены, что

никто не приходит им на подмогу, что здоровые лоботрясы «заседают» и бесчинствуют в Москве и

Петрограде, а требуют «всего» только от фронтовых, которым и самим «жрать» нечего и лошадей

нечем кормить. Фуража совсем нет. Лошади это – обтянутые кожей скелеты на четырех палочках.

И вот поди же [1504], есть солдаты, кот[орые] [1505] кормят их из своего голодного пайка. «Лошадь, говорят [1506], бессловесная, она [1507] ни в чем не виновата». Самое ужасное, что [1508] в армии дух

упал. Это страшнее цынги, по мнению Жд[ан-]П[ушкина].

– Что же с нами будет, сказала я.

– Если не случится чуда, то Россия, подобно Турции, будет разделена на сферы влияния…

– То есть?

– То есть: немецкая, английская, японская, французская – угрюмо пояснил Жд[ан-]П[ушкин].

Нечего сказать – утешил…

Но в самой, в самой глубине души – я все-таки не верю, что мы так уж совсем пропали. Польша и

та не «згинела»… (253) Не сгинем и мы… Бог не попустит… Ведь мы же еще и не жили! Все только

собирались… [1509]

[***]

Белые столбы

Четверг, 1 июня

…Переехали на новую дачу. По нынешним временам, это подвиг. Две недели собирались. Из

старой прислуги с нами одна няня – Феклуша (254), тоже уже «тронутая» пропагандой и возмущенная, что муж ее не «бегит» от немцев (он в плену). Из [1510] двух [1511] горничных [1512] старшая –

мрачная белоруска, беженка [1513], (муж на войне) [1514], младшая бедовая и прехорошенькая

деревенская девчонка, которая ничего не знает и во все суется. Кухарка – загадочная особа с желтым

испитым лицом, в сером «дипломате» (255), на голове кружевная, рваная косынка, в ушах огромные

серьги, в руках растопыренный зонтик. Необыкновенно услужлива и противна. Миллион вещей.

Укладка и раскладка. Чего стоило добраться до вокзала! По дороге сломался [1515] автомобиль.

Шофер потребовал двойную плату. Заплатили. На Москворецком мосту [1516], (256) умолили

ехавших порожнем «товарищей ломовых» взять наши вещи и прислугу. Заломили бешеную цену. Мы

с благодарностью согласились. Сами погрузились с внучками в какую-то дряхлую пролетку.

Существо, именуемое лошадью, еле передвигало ноги. Паралитический извозчик на наши мольбы не

лезть под трамвай – угрюмо тащился по рельсам… На вокзал прибыли все «поврозь».

Выручил [1517] нас – наш канцелярский мальчик Саша (257). Без него мы бы пропали. Он летал по

вокзалу, собирал вещи, людей, достал носильщиков и приговаривал: – Это что! На Курском гораздо

хуже, а тут совсем ничего… Бог даст рассядемся и доедем! Каждый московский вокзал в настоящее

время представляет свалочное место ненавидящих друг друга людей. Нельзя ни пройти, ни сесть, ни

встать, можно только протискиваться через чужие ноги, узлы, корзины… Только я уселась на место, успокоенная Сашей, что все остальные тоже размещены – хоть и «поврозь», но «очень даже удобно», как меня какой-то «гражданин» вытолкнул из вагона, крикнув, что мой поезд давно ушел и

швырнув [1518] на мое место свой мешок, сел на него. Я опять очутилась на платформе и стояла

совершено растерянная, как вдруг увидела Сашу [1519], бросилась к нему и говорю: ведь это не наш

поезд, меня [1520] какой-то человек вытолкал…

Саша фыркнул: – А вы поверили!.. Это он нарочно, чтоб самому сесть. Ну и жулик народ пошел.

Самый это наш поезд: он еще не скоро пойдет. И все наши тут. Оно даже и к лучшему. Я вас к ним

подсажу… И вправду, разыскал вагон, где были законопачены дети и мы обрадовались друг другу, словно после долгой разлуки… Т[ак] к[ак] всяким испытаниям приходит конец, то и мы добрались до

нашей летней резиденции.

Много [1521] лет тому назад мне очень хотелось купить это имение (258). Оно принадлежало тогда

гофмейстеру Ж., просили за него очень дорого. Потом, оно [1522] было продано (вследствие роковых

обстоятельств!) за грош [1523] – умному [1524] купцу; переходило из рук в руки, а теперь

принадлежит какому-то дельцу. Прелестное место. Дивный дом. Но как на нем отразились следы

последовательных владельцев! Диваны красного дерева, старенькие комоды, кресла с вывалившейся

инкрустацией, трюмо на колонках, шкафы с переплетами, огромные столы карельской березы – и тут

же между ними […] [1525] декадентские пуфы fraise écrasée [1526], модные лампы, драпировки с

клеточками, вазы от Мерилиза [1527], (259) с [1528] глистообразными девицами… На гипсовой тумбе

граммофон… [1529] То, что уцелело от «дворянского гнезда» – очаровательно: большие комнаты и

маленькие с лежанками, верхний [1530] балкон с балюстрадой, узенькая [1531] лестница винтом и

широкая [1532] с решеткой, круглая терраса обвитая диким виноградом. Большой парк (конечно

запущенный) цветники (конечно остатки). Великолепные пруды высохли… Оранжереи

пусты… [1533] Ото [1534] всего веет такой элегией!.. Все уж это в прошлом… Сейчас [1535] имением

управляет старый, больной, глупый, жадный приказчик, не имеющий понятия о сельском

хозяйстве [1536], которому место за прилавком, в трактире. Он с утра до ночи ругается, соседние [1537] крестьяне его ненавидят, рабочие и поденщицы от него разбегаются, п[отому] ч[то] он

их не кормит и обсчитывает. Работают только человек 7–8 немецких и австрийских

военнопленных (260). Без них огорода бы не было. Но и они ненавидят управляющего и где только

могут делают ему на зло. Все здешние [1538] пленные [1539] прямо поражают своей культурностью.

На фоне окружающего неряшества, грязи, бестолковщины…

они [1540] такие [1541] чистенькие [1542], аккуратные, ловкие, умелые. С нами, единственными

дачниками чрезвычайно предупредительные и благодарно улыбаются, когда мы к [1543] ним

обращаемся [1544] по-немецки… нашу женскую прислугу «пленные» совсем обворожили (не

исключая «солдаток»). Эти [1545] «дамы» их кормят, а немцы им [1546] чистят самовары, моют

посуду, колют дрова, таскают под носом управляющего огурцы [1547] из уцелевших парников [1548], рассказывают про оставшиеся в Германии семьи… [1549] На кухне полное «братание» (точно на

фронте!)

Няня Феклуша мне сказала: – Очень даже хорошие люди немцы. И совсем неправда, что про них в

газетах писали. Вот я о своем Тите (261) плачу, а Марфуша об своем муже, а они, пленные наши, об

своих семействах горюют… Так кто же в «этом» виноват!..

[***]

М[ихаил] (262) укатил в Петербург. Его вызвали в «Особое совещание» (263) под председательством

барона Нольде (264). Эта комиссия, учрежденная [1550] при Временном Правительстве [1551] которая

должна подготовить [1552] проект законов для Учредительного собрания. М[и]х[аил] очень доволен, несмотря на все свое очень скептическое отношение к [1553] революции