— Наверное, я нарушила вашу беседу? — спросила она.

— Нет, всего лишь затянувшееся молчание, — сказал Беркин.

— Да ну? — рассеянно произнесла Урсула. Присутствие мужчин было для нее чем-то случайным, она думала о своем, а их просто не замечала. Это было завуалированным оскорблением, и отца оно всегда бесило.

— Мистер Беркин пришел не ко мне, а к тебе, — сказал отец.

— Правда? — воскликнула она все с тем же рассеянным видом, как будто слова отца относились не к ней. Затем, опомнившись, повернулась к Беркину и, глядя на него приветливо, хотя и несколько снисходительно, спросила: — Что-нибудь важное?

— Надеюсь, — шутливо отозвался Беркин.

— Он пришел сделать тебе предложение по всем правилам, — вмешался отец.

— О! — только и сказала Урсула.

— О! — передразнил ее отец. — Тебе больше нечего сказать?

Урсула поморщилась, словно от боли.

— Ты действительно пришел свататься? — спросила она Беркина, как бы принимая сказанное за шутку.

— Да, — сказал он. — Полагаю, я пришел сделать тебе предложение. — Произнося последнее слово, он почувствовал робость.

— Правда? — воскликнула она все так же рассеянно. Беркин понял, что мог с тем же успехом сказать что угодно. И все-таки она выглядела довольной.

— Да, — повторил он. — Я хотел… я хотел, чтобы ты согласилась стать моей женой.

Урсула взглянула на Беркина. В его глазах она прочла, что он хотел и не хотел этого. Урсула непроизвольно сжалась, словно Беркин видел ее насквозь и этим делал ей больно. Душа ее омрачилась, и она хмуро отвернулась, почувствовав себя изгнанной из своего лучезарного, уникального мира. Когда она пребывала в нем, любые контакты были для нее невыносимы.

— Вот как, — рассеянно отозвалась она, в ее голосе сквозили нерешительность и сомнение.

Сердце Беркина екнуло, его словно обдало огнем горечи. Его слова оставили ее равнодушной. Он снова ошибся. Она жила в своем самодостаточном мире. Он и его надежды только мешали ей. К этому времени отец Урсулы раскалился от бешенства. Всю жизнь ему приходилось мириться с таким ее отношением.

— Так что ты говоришь? — рявкнул он.

Дочь вздрогнула. Потом с некоторым испугом посмотрела на отца и сказала:

— Кажется, я ничего не говорила. — Она как будто боялась, что успела связать себя словом.

— Вот именно — ничего, — подтвердил разгневанный отец. — Не надо строить из себя идиотку. У тебя есть голова на плечах.

Урсула отшатнулась — выражение лица стало враждебным.

— У меня есть голова на плечах — что ты хочешь этим сказать? — повторила она сердитым голосом, в котором ощущалась затаенная неприязнь.

— Ты ведь слышала, о чем тебя спрашивают? — повысил гневно голос отец.

— Конечно, слышала.

— Ну, тогда отвечай! — гремел отец.

— Разве я обязана отвечать?

От такой наглости отец оцепенел, но промолчал, оставив слова дочери без комментариев.

— Нет никакой необходимости отвечать сразу, — попытался спасти положение Беркин. — Ответишь когда захочешь.

Ее глаза ярко вспыхнули.

— Почему я вообще должна что-то говорить? — воскликнула Урсула. — Ты решил это самостоятельно — ко мне твое решение не имеет никакого отношения. А теперь вы на пару запугиваете меня.

— Запугиваем тебя! Запугиваем тебя! — орал отец в бешенстве. — Как же, тебя запугаешь! А жаль, испугавшись, ты, может быть, стала бы вести себя приличнее. Запугиваем тебя! Как бы не так, упрямая эгоистка!

Урсула застыла посреди комнаты, лицо ее выдавало степень крайнего раздражения. Она готовилась дать отпор. Беркин посмотрел на нее. Он тоже был зол.

— Никто тебя не запугивает, — сказал он, в голосе сквозили нотки легкой досады.

— Еще как запугивает! — воскликнула она. — Вы оба на меня давите.

— Тебе так кажется, — сказал Беркин с иронией.

— Кажется! — завопил отец. — Да она просто самовлюбленная дура!

— Предлагаю отложить этот вопрос на неопределенное время, — сказал Беркин, поднимаясь со своего места.

И не дожидаясь ответа, вышел из дома.

— Дура! Дура! — зло кричал на Урсулу отец. Она вышла из комнаты и пошла вверх по лестнице, напевая про себя, хотя ее била дрожь, как после ожесточенной схватки. Из своего окна она видела, как Беркин идет по дороге. Ее удивила вспышка его гнева. Он был смешон, но она его боялась. Ей казалось, что она избежала опасности.

Отец остался сидеть внизу, с досадой и болью переживая свою беспомощность и унижение. После таких вот необъяснимых стычек с Урсулой ему казалось, что он находится во власти всех демонов разом. Он так ненавидел дочь, что ненависть поглощала его целиком. В его сердце царил ад. Брэнгуэн ушел из дома, чтобы хоть немного отключиться. Он понимал, что ему не избежать отчаяния, и потому незачем бороться, лучше уступить и пережить горькие минуты. Так он и сделал.

Урсула сохраняла спокойствие — она показала всем, чего стоит. Это повлияло на ее характер, она стала твердой и самодостаточной, как драгоценный камень. И еще радостной и неуязвимой, свободной и счастливой, — она полностью владела собой. Отцу предстояло научиться не замечать ее блаженную рассеянность, иначе он мог двинуться рассудком. Она так и светилась от радости, что имеет в распоряжении все, что нужно для ведения военных действий.

День за днем проводила она в этом радостном и естественном для нее состоянии, ни о ком не думая, кроме себя, — свои же интересы удовлетворяла легко и быстро. Мужчине трудно было находиться в это время подле нее, и отец проклинал свое отцовство. Он должен был заставлять себя не видеть ее, не обращать внимания на проявления ее новой натуры.

Впадая в подобное состояние, она пребывала в постоянном, стабильном сопротивлении; открытое противостояние делало ее радостной, она сияла и была очень привлекательна, однако никто не верил в искренность ее поведения, никому оно не нравилось. Сам ее голос, неестественно звонкий и потому неприятный, отталкивал от нее людей. Только Гудрун поддерживала ее. Именно в такие периоды сестры становились особенно близки, словно у них был один разум на двоих. Они ощущали прочную связь друг с другом, ничто не могло сравниться с ней. В такие дни, когда дочери были рассеянны и поглощены только собой, отец, казалось, испытывал смертные муки, как если бы его поразила тяжелая болезнь. Он не знал ни минуты покоя, то и дело выходил из себя — дочери убивали его. В споре с ними он был беспомощен и всегда проигрывал. Они вынуждали его чувствовать себя ни на что не годным. В душе он проклинал их и мечтал, чтобы они жили от него подальше.

А дочери излучали свет, сияли, демонстрируя женское превосходство, на них было приятно смотреть. Они поверяли друг другу тайны, были предельно откровенны, не утаив ни одного секрета; рассказывали все, ничего не скрывая, пока не перешли границы дозволенного. Так они вооружали друг друга знанием, они вкусили сполна от пресловутого яблока. И любопытнее всего, что каждая дополняла познания другой.