Кэндаси включила свет. После смерти профессора Уэстхолла Летти несколько раз заходила в Каменный коттедж, всегда по делам, связанным с Манором, и всегда без особого удовольствия. Она не была суеверна. Ее вера, не относящаяся ни к какой конфессии и вовсе, как она понимала, не догматическая, не допускала существования бестелесных душ, посещающих комнаты, где они не успели закончить какие-то дела или те, где испустили дух. Однако она тонко чувствовала атмосферу, и Каменный коттедж все еще порождал у нее чувство тревоги, ухудшал настроение, словно накопившееся там несчастье отравило в нем воздух.

Они вошли в мощенную каменными плитами комнату, которую называли старой кладовкой. Узкая оранжерея вела из нее в сад, но сама комната фактически не использовалась и, кажется, не имела иного назначения, как служить вместилищем ненужной мебели, включая небольшой деревянный стол и два стула, дряхлого вида морозилку и старый кухонный шкаф с открытыми полками, на которых размещались разнообразные кружки, кувшины и банки. Через маленькую кухню они прошли в гостиную, которая использовалась и как столовая. Камин был пуст, часы, в полном одиночестве пребывавшие на каминной полке, оттикивали настоящее в прошлое с раздражающей настойчивостью. Комната не предлагала ничего удобного, кроме деревянной скамьи с высокой спинкой и подушками, стоявшей справа от камина. Одна из стен была от пола до потолка закрыта книжными полками, но большинство полок теперь опустели, а оставшиеся тома в беспорядке повалились друг на друга. Примерно с дюжину плотно набитых картонных коробок с книгами выстроились у противоположной стены, на которой невыгоревшие прямоугольники обоев говорили о том, что здесь раньше висели картины. Весь дом, несмотря на безупречную чистоту, поразил Летти своей прямо-таки нарочитой безрадостностью и негостеприимством, как будто после смерти отца Кэндаси и Маркус желали подчеркнуть, что для них Каменный коттедж никогда не сможет стать домом.

На верхнем этаже Кэндаси с Летти, бредущей за ней по пятам, неспешными шагами обошла три спальни, бросая беглый взгляд внутрь шкафов и гардеробов, а затем почти со стуком захлопывая дверцы так, будто эти поиски были скучным, обыденным делом. Порой на мгновение чувствовался терпкий аромат антимолевых шариков, шерстяной — твидово-сельский — запах старой одежды, а в гардеробе Кэндаси Летти бросился в глаза алый цвет докторской мантии. Передняя комната служила спальней ее отца. Отсюда были вынесены все вещи, кроме узкой кровати справа от окна. На кровати не было ничего, помимо единственной, девственно чистой и туго натянутой на матрас простыни, общепризнанно символизирующей приятие домашними окончательности смерти. Обе женщины молчали. Поиски почти закончились. Они пошли вниз, их шаги неестественно громко звучали на не покрытых ковром ступенях лестницы.

В гостиной никаких шкафов не было, и они снова прошли в старую кладовку. Кэндаси, вдруг сообразив, что все это время должна была чувствовать Летти, сказала:

— Господи, чем же мы с вами, по нашему мнению, занимаемся? Мы делаем все так, будто ищем ребенка или потерявшегося домашнего зверька. Пусть полицейские возьмутся за поиски, если это их встревожит.

— Но мы почти закончили, — возразила Летти, — и мы по крайней мере все тщательно обыскали. Его нет ни в одном из коттеджей и ни в одном из сараев.

Кэндаси скрылась в большом чулане для продуктов. До Летти донесся ее приглушенный голос:

— Пора мне освободить этот чулан. Пока отец был болен, меня просто обуяло желание варить апельсиновые и лимонные джемы. Бог знает почему. Отец любил домашнее варенье, но не настолько же! Я и забыла, что банки все еще здесь. Скажу Дину, пусть их заберет. Он придумает, как их использовать, если снизойдет до того, чтобы их взять. Мой джем вряд ли соответствует его стандартам.

Она вышла из чулана. Летти, собираясь последовать за Кэндаси, повернулась было к двери, как вдруг остановилась и, открыв защелку, подняла крышку дряхлой морозилки. Она сделала это инстинктивно, не задумываясь, не придавая своему действию значения. Время замерло. Пару секунд, которые потом, в ретроспективе, растянутся на минуты, она смотрела на то, что лежало внутри.

Крышка выпала из ее рук с негромким стуком, и Летти упала на морозилку. Ее била непреодолимая дрожь. Сердце бешено колотилось, и что-то случилось с ее голосом. Она с трудом набрала в грудь воздуха и попыталась произнести слова, но ни звука не выходило у нее из горла. Наконец, преодолевая себя, она обрела голос. Он был чужой, не похожий ни на чей знакомый голос, но она смогла проскрипеть:

— Кэндаси, не смотрите! Не смотрите! Не подходите!

Но Кэндаси уже отталкивала ее в сторону, с силой открывая крышку морозилки, несмотря на тяжесть тела лежащей на ней Летти.

Робин лежал, скорчившись, на спине, подняв вверх согнутые в коленях окоченевшие ноги. По-видимому, его ступни были прижаты к крышке морозилки. Обе ладони, с пальцами, скрюченными, словно когти, бледные, изящные, лежали бессильно, словно руки ребенка. В отчаянии он бил руками по крышке — костяшки были разбиты в кровь, на пальцах застыли красные струйки. Лицо превратилось в маску ужаса, синие глаза были широко раскрыты и безжизненны, как у куклы, зубы оскалены. Должно быть, во время последнего спазма он прикусил язык: две струйки крови засохли у него на подбородке. На нем были синие джинсы и рубашка с открытым воротом в синюю и бежевую клетку. Из морозилки поднимался запах, знакомый и отвратительный, как газ.

Сама не понимая как, Летти смогла все же собраться с силами и дотащиться до одного из стульев, на который и опустилась, почти теряя сознание. Однако теперь, когда ей уже не нужно было стоять на ногах, силы стали быстро восстанавливаться, сердцебиение постепенно приходило в норму. Она услышала, как опускается крышка, очень тихо, очень мягко, будто Кэндаси боялась разбудить умершего. Летти взглянула в ту сторону.

Кэндаси неподвижно стояла у морозилки. Потом вдруг она закашлялась и бросилась к каменной раковине. У нее началась неукротимая рвота. Она ухватилась за края раковины, чтобы не упасть. Рвотные спазмы продолжались еще долго после того, как нечему стало изливаться, порождая громкий, надсадный кашель, явно рвавший ей горло. Летти смотрела, желая помочь и понимая, что Кэндаси не захочет, чтобы к ней сейчас прикасались. Но вот она повернула кран, включила воду на полную мощность и принялась плескать ею себе в лицо, словно оно горело в огне. Водяные струи стекали по ее куртке, мокрые пряди волос прилипли к щекам. Не произнося ни слова, она протянула руку за посудным полотенцем, висевшим на гвозде рядом с раковиной, намочила его под краном — вода все еще текла, — выжала и снова принялась мыть лицо. Наконец, почувствовав, что уже способна подняться на ноги, Летти подошла к Кэндаси и, обняв ее за талию, подвела ко второму стулу.

— Простите меня, — сказала Кэндаси. — Это от вони. Я этот запах совершенно не могу переносить. Никогда не могла.

Ужас этой одинокой смерти все еще жег душу Летти, и она почувствовала острый приступ жалости, готовность тотчас же броситься на защиту.

— Это ведь не запах смерти, Кэндаси. Он просто не смог удержаться. Несчастная случайность, скорее всего — от ужаса. Это бывает, — пояснила она и подумала, но не произнесла этого вслух: «И это, должно быть, означает, что он попал в морозилку живым. Или нет? Судебный патологоанатом сумеет это определить». Сейчас, когда к ней вернулись физические силы, мозг ее работал с поразительной ясностью. — Нам надо позвонить полицейским, — сказала она. — Коммандер Дэлглиш оставил нам номер телефона. Вы его не запомнили? — Кэндаси отрицательно покачала головой. — Я тоже нет. Мне никогда и в голову не приходило, что он может нам понадобиться. Он и тот, другой полицейский, всегда находятся где-нибудь в доме. Пойду схожу за ним.