Наконец, двери открыли в третий раз — с той же церемонией, что и раньше; священник, поднявшись на кафедру, возвышавшуюся напротив императрицы, произнес речь… После этого некоторые священники вышли из глубины часовни и завершили службу молитвами и восклицаниями»{449}.

В день святой Екатерины, 24 ноября, императрица наградила доктора Димсдейла титулом русского барона — званием, передающимся по наследству. Она также вручила ему подарок в размере десяти тысяч фунтов и пенсию — пятьсот фунтов в год. Кроме того, его наградили государственным рангом советника, равным армейскому чину генерал-майора Александру Маркову, мальчику, у которого брали инфекционный материал, дали почетную приставку к фамилии «Оспенный» (оспа — русское название болезни, так что это была довольно сомнительная честь).

Доктор Димсдейл, ныне барон, продолжал практиковать в России еще несколько месяцев. Был организован дом вакцинации — в помещении, где раньше располагалась текстильная фабрика. Жители Петербурга могли прийти туда и бесплатно сделать прививку. Димсдейл поведал в заметках, которые вел во время своего пребывания в России, что императрица и великий князь позволяли брать у себя материал для вакцинирования множества посторонних людей, таким образом помогая развеивать заблуждение, что процедура опасна для дающих материал{450}.

Способность Екатерины очаровывать наилучшим образом сработала в случае с бароном Димсдейлом. Он описал ее как женщину выше среднего роста, с природной грацией и величавостью. Он нашел ее любезной, приветливой, обладающей чувством юмора, а также высоким интеллектом — «невозможно не восхищаться ею». На него произвело впечатление то, что она превосходно владеет языками — русским, французским и немецким, — а также умеет читать по-итальянски и немного понимает английский. Он докладывал, что она соблюдает ритуалы православной церкви «в достойной подражания манере», очень сдержанна в потреблении вина, которого выпивает за едой только один-два бокала, причем разведенного водой, и без устали занимается государственными делами. «Поддержка и оздоровление свободных искусств, благополучие подданных — вот дела, к которым в мирное время постоянно, ежедневно обращается ее талант».

Барона не меньше поразил великий князь Павел, которого он описал как человека среднего роста, с приятными чертами лица и в прекрасной физической форме. Он нашел его веселым, дружелюбным, остроумным в разговоре и был поражен высоким качеством его учителей и вниманием, которое он уделял учебе: «Утро он проводит в основном с [учителями]; около полудня идет выказать уважение императрице; после этого проводит некоторое время с придворными, которые имеют честь обедать за его столом. Закончив обед, после кофе, он идет в свои внутренние покои, где занимается до вечера».

Даже когда Екатерина была погружена в законотворчество, военные дела и развитие медицины, она никогда не забывала о своей коллекции картин, которая за эти годы значительно расширилась. В 1768 году князь Дмитрий Голицын был переведен послом из Парижа в Гаагу, где смог найти для императрицы две маленькие, но весомые коллекции датской и фламандской живописи — принца де Линя и графа Кобенцла. Коллекция Кобенцла содержала также около четырех тысяч рисунков старых мастеров. Затем, в 1769 году, она приобрела коллекцию последнего графа Генриха фон Брюла, саксонского посланника, помощью которого воспользовалась при назначении Станислава Понятовского чрезвычайным послом в 1756 году. Ее представитель в Саксонии предупредил ее о продаже картин наследниками фон Брюла, и она выказала готовность купить их, если они действительно принадлежат тем художникам, которым приписывались. Улов — и старые мастера, и современные работы — состоял более чем из шестисот полотен, включая шедевры Рембрандта, Рубенса, Якоба ван Рейсдаля и Ватто, и тысячи рисунков, в том числе большого количества графических работ Пуссена и Рембрандта, Паоло Веронезе и Тициана, а также немалого числа гравюр{451}. Екатерина заплатила за коллекцию сто восемьдесят тысяч гульденов. Та прибыла из Гамбурга морем. Рисунки составили четырнадцать запакованных в кожу томов. И все-таки, несмотря на меры предосторожности при перевозке, коллекция пострадала от морской воды.

Насколько Екатерина полагалась на советчиков при приобретении работ для своей коллекции, видно из записки, которую она написала Фальконе в июле 1769 года: «Вы говорите, что тридцать три картины, каталог которых прислал вам монсеньор Колин, принадлежат способному человеку, но вы не сказали, хороши ли они. Если вы, монсеньор, считаете, что хороши, то обяжете меня, спросив своего друга об их цене»{452}. Однако она не соглашалась ничего покупать, опираясь исключительно на чужие советы. В августе 1769 года она отвергла работу художника Карла Ванлоо, и вот как объяснила свое решение Фальконе: «Я недостаточно разбираюсь, чтобы видеть в ней то, что увидели вы»{453}.

Малый Эрмитаж, который имел висячий сад (где содержались певчие птицы), построенный над конюшнями, с апартаментами по обеим его сторонам, в этом году был закончен. Екатерина попросила добавить с каждой стороны сада картинные галереи. Несколько статуй было вынесено в висячий сад, что не составило удачной комбинации с певчими птицами. Как с болью объяснил императрице Фальконе, «аллегорическая мраморная фигура «Любовь» покрыта птичьим пометом и испорчена; капли оставляют на мраморе несмываемые пятна»{454}.

В начале 1769 года вышло первое издание сатирического еженедельника, озаглавленного «Всякая всячина» — по образцу английских «Tatler» и «Spectator». Его тематикой была мягкая сатира на такие дефекты российского общества, как «невежество, суеверие, коррупция, нечеловеческое обращение с крестьянами, преклонение перед всем французским»{455}. Екатерина, сама никогда не упускавшая возможности написать поучительное сочинение, анонимно участвовала в этом проекте — предполагается, что она была задействована также и при его основании. Примерно в это же время начал появляться ряд других сатирических периодических изданий, в том числе «Трутень», издаваемый Николаем Новиковым, «Адская почта», издаваемая новеллистом Федором Эмминым, и «Смесь».

Ни один из них, даже «Всякая всячина», не протянул больше года, так как в России не существовало еще достаточного количества читающей публики, чтобы поддержать их. Уильям Ричардсон жаловался, как трудно выяснить, что в действительности происходит в политической жизни России — по причине отсутствия хотя бы некоего подобия газет, к которым он привык в Англии и которые отражали бы состояние дел, что особенно важно при таких расстояниях от одного конца страны до другого: «Половина России может быть разрушена — другая половина ничего не будет об этом знать»{456}, Ричардсон также считал русскую зиму вызовом человеку: