— Припаздываешь, припаздываешь, Федор Иванович, заждалися. Уж и к Бахусовой утехе перешли...

— Проси для Бога, Артемий Петрович, — ответил Соймонов, кланяясь. — Дела, сам знаешь. А потом, пока до дому добрался — кафтан переменить. Не хотел к тебе в денном ехать...

Волынский разулыбался, оценил. Острые его глаза уже следили за тем, как гость принял из рук слуги своего узелок в пестром платке... Не без тайного сокрушения сердца протянул Федор Иванович свой подарок кабинет-министру. Не то чтобы жалел, хотя и не без того. Но более боялся: «Ну, как не оценит? Окажется — зря старался, отрывал от сердца...» Он гнал от себя сии мысли, старался даже не смотреть, как разворачивает Артемий Петрович пеструю узорчатую ткань... Но недооценил Соймонов благодетеля своего. Узревши астролябию, тот замер на мгновение, потом припал к хладному металлу губами и поднял на дарильщика повлажневшие глаза.

— Этого я тебе никогда не забуду. Знаю, чем был тебе государев астролябиум, и чрез то он мне еще дороже станет...

Он троекратно облобызал гостя, утер глаза и подтолкнул Федора к двери, из-за которой доносились голоса.

Волынский слыл хозяином хлебосольным и принимал у себя многих. Чаще других бывали князь Шаховской, молодой Желябужский. Жаловали сенатор и президент Камер-коллегии Александр Львович Нарышкин, брат покойной жены Артемия Петровича, и сенатор Василий Яковлевич Новосильцев. Да и не много нашлось бы даже и вышних персон, что рискнули бы побрезговать его приглашением. Приезжали и иноземцы. Лекарь Лесток держал Волынского в курсе дел при дворе цесаревны Елисаветы. Бывали здесь и два других врача — француз Белль д’Атермони, который ездил с Артемием Петровичем в Персию, а другой — русский, по фамилии Поганкин. Но обычная компания за столом состояла, как правило, из пяти человек. Вместе с Соймоновым и Мусиным-Пушкиным приезжали гоф-бау-интендант и архитектор Петр Михайлович Еропкин и горный инженер и советник Берг-коллегии Андрей Федорович Хрущов. С последним Федор Иванович был связан по службе и высоко ценил светлый ум и широкие познания советника.

Не столь часто и открыто приезжал тайный кабинет-секретарь Иван Эйхлер из прибалтийских немцев да еще Иван Суда — мелкорослый, черный, как жук, француз, служивший переводчиком и секретарем в Иностранной коллегии. Он чувствовал себя обойденным и потому перекинулся на сторону Волынского, который всячески ласкал столь ценного лазутчика из стана Остерманова.

Кроме приезжих на полуночных бдениях бывали и свои, домашние. Чаще других обретался в столовой палате Василий Кубанец, правая рука хозяина во всех его подчас сомнительных делах. Кубанцу Волынский доверял безоговорочно. Происходил тот из татар. Совсем маленьким был он взят в плен, отринут от родных, коих не помнил. Крещенный в православную веру, он рано постиг грамоту. За расторопность и сметливость взял его к себе в дом Артемий Петрович из канцелярии, будучи еще губернатором в Астрахани. Так при нем и вырос Васька наперсником.

Секретарь Волынского, Василий Гладков, был из подьячих. Человек он оказался желчный и часто спорил с хозяином по пустякам, но дело знал. По собственному его заявлению, он «состоял у его превосходительства в непрестанных публичных ругательствах и особых интимностей от онаго не видел, поелику господин Волынский с канцелярскими служителями в рассуждения не входил и мало что не весьма мерзил». Но сии слова написал он позже.

Прошлым летом приехал в столицу из Оренбурга Василий Никитич Татищев, вызванный в Военную коллегию по доносам для следствия. Отстраненный от дел и взятый под домашний арест, Василий Никитич писал свою «Историю Российскую», пользуясь советами и документами собиравшихся у Волынского людей. Подоплека опалы его была несложной. Год назад, разбирая жалобы заводчиков — Строгановых и Демидова на «неправедные» действия Татищева, петербургская комиссия обнаружила не только многие злоупотребления в горном деле, но и то, что казенные заводы совсем не приносят прибыли. Возник вопрос: «На казенном ли коште сии заводы прибыльнее содержать или в компании партикулярным отдать?» Не без давления сверху, со стороны Бирона, комиссия, вопреки мнению Татищева, решила, что выгоднее отдать в компанию... Здесь может быть непонятно — какое дело было герцогу Курляндскому до сибирских железоделательных заводов? Бирону нужны были деньги. Затеяв большое строительство в Курляндии, он обнаружил, что казна, откуда он черпал средства, пуста. И тогда кто-то, — не исключено, что этим «кем-то» был Липпман, — подсказал ему выход: сибирские заводы вполне могли бы стать источником дохода, но для этого их следовало вынуть из казны.

Вот что писал по этому поводу сам Татищев: «Когда Бирон вознамерился оный великий государственный доход похитить, тогда он, вызвав из Саксонии Шемберга, который хотя и малого знания к содержанию таких великих казенных, а паче железных заводов не имел и нигде не видел, учинил его генералом-берг-директором с полной властью, частью подчиня Сенату, но потом, видя, что Сенат требует о всем известия и счета, а Татищев, которому все сибирские заводы поручены были, письменно его худые поступки и назначения представил; тогда, оставя все учиненные о том комиссии представления, все заводы под именем Шемберга тому Бирону с некоторыми темными и весьма казне убыточными договорами отдал». По свидетельству Татищева, Бирон и Шемберг за два года наворовали более четырехсот тысяч рублей.

Арест Татищева соблюдался, по-видимому, не особенно строго, поскольку зимою он довольно часто принимал участие в вечерних съездах у Волынского, где читал главы из своей рукописи. Но в докладах Тайной розыскной канцелярии его все чаще именовали опасным званием «афеиста», и это постепенно вело к ужесточению режима его содержания.

7

Когда Федор следом за хозяином дома вошел в столовую палату, разговоры там шли на привычные темы: говорили о негодности женского правления, о женщинах вообще, об иноземном засилье и трудностях жизни — обычные, я бы сказал извечно-традиционные, темы русских застолий, независимо от времени и эпохи. Да и только ли русских... Собравшиеся в общем сходились в мнении, что «женщина к государственным трудам неспособна». При этом имя подразумеваемой не произносилось. И лишь самый молодой из всех — Петр Михайлович Еропкин, обласканный однажды императрицей, время от времени находил какие-то оправдательные мотивы в действиях «премудрой государыни»...

— «Премудрой»?! — подхватил вошедший Волынский услышанное слово. — Это она-то премудра? Да кому же не известно, что императрица — дура!.. — И, не замечая повисшего над столом напряженного молчания, продолжал громко, почти в крик: — Чево в Митаве содеять успела? Кого в чем