Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Какие они все разные...» — думал Федор, глядя на потомков Бирона и отмечая про себя, что ни один из детей ни на кончик мизинца не был похож на мать... Сейчас это особенно бросалось в глаза, поскольку они стояли все вместе: Анна и дети, Бирон и его жена. Семнадцать лет прожила эта странная семья втроем, прижив троих же детей...
Затем последовали награждения и других высших чинов двора. Братья герцога Курляндского — старший Карл и младший Густав, оба генерал-аншефы, также получили портреты императрицы в бриллиантах и по золотой, осыпанной камнями шпаге. Графа Остермана поздравили «знатною придачею» к жалованью, а также бриллиантовым перстнем и богатым золотым сервизом. Правда, Остерман не был алчен. Кто-то даже жаловался, что ему и взятку не дашь, настолько он не заинтересован в деньгах. Зато того не скажешь о другом кабинет-министре, князе Черкасском. Получив такую же награду, как и Андрей Иванович Остерман, но без придачи к жалованью, он едва сумел скрыть свое разочарование.
Неожиданно в устах графа Левенвольде прозвучало имя Волынского. Допустив несколько оплошностей в кабинетных делах, Артемий Петрович последнее время чувствовал к себе охлаждение со стороны герцога и императрицы. Потому-то он с такой радостью и взялся за устройство свадьбы в Ледяном доме. А за сим и награда... Артемию Петровичу пожаловано было двадцать тысяч червонцев. Пожалование оказалось неожиданным не только для сторонников обер-егермейстера. Федор Иванович заметил, как удивленно вскинул на ее величество светлые глаза курляндский герцог, как переглянулись мимолетно Куракин с Головиным и дрогнула щека у Остермана. А генерал Ушаков просто расплылся в улыбке, внимательно оглядывая награждаемого, словно оценивая его телосложение с профессиональной точки зрения. Впрочем, могло ведь быть, что все это Соймонову и показалось...
Надо ли говорить, что более всех других был рад сам Артемий Петрович. Деньги годились тоже, но всего дороже была возвращенная милость государыни. Иначе как еще можно было рассматривать сей акт.
За объявлением о наградах и раздачей оных последовал пышный обеденный стол, к которому приглашены были все знатнейших чинов особы. Зван был, понятно, и вице-адмирал Федор Иванович Соймонов, порадованный за заслуги свои золотою медалью за Белградский мир.
Со всех концов длинного стола и с других столов провозглашались здравицы в честь великой государыни. Раскрасневшаяся от удовольствия Анна милостиво отвечала, наклоняя голову и поднимая бокал. Вина императрица почти не пила, поскольку от оного у нее усиливались боли в руках и ногах.
В середине обеда, по знаку фельдмаршала Миниха, встал профессор поэзии при Императорской академии гоф-камеррат, то есть надворный советник, и надзиратель Бахмутских соляных заводов, Готлиб Фридрих Вильгельм Юнкер и с выражением прочел по-немецки стихотворное поздравление. Затем он предложил послушать оду нового пииты, коего сыскал в далекой Саксонии на рудниках Фрейберга, среди русских студентов, отправленных туда для изучения химии и минералогии. Теперь, уже по его указу, адъюнкт Академии Василий Евдокимович Адодуров прочел стихи, изложенные неслыханным дотоле размером:
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет наверх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится;
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится...
Ода была длинной и напыщенной, но все слушали со вниманием, вникая в новый склад непривычных виршей...
...Любовь России, страх врагов,
Страны полночной героиня,
Седми пространных морь брегов
Надежда, радость и богиня,
Велика Анна, ты доброт
Сияешь светом и щедрот;
Прости, что раб твой к громкой славе,
Звучит что крепость сил твоих,
Придать дерзнул некрасной стих
В подданства знак твоей державе...
Окончив чтение, Адодуров громко провозгласил:
— Оду сию на взятие Хотина, воодушевленный великими победами, написал студент Михайла Ломоносов, обретающийся во учении рудному делу в Германиях...
Когда известие о победе при Ставучанах достигло отдаленного захолустного местечка в Саксонии, сказать трудно. Но в том, что сочинена ода была еще до заключения мирного договора с Турцией, сомневаться не приходилось.
Федор был поражен силою и мощью ямбического размера написанных строк. Такого прежде никогда не бывало в русской поэзии. Да и по языку своему стихи были гораздо лучше всего, что сочинялось прежде. Правда, позже ему говорили, что сие творение по сути является скорее переводом Гюнтеровой оды, нежели самостоятельным произведением... «От обхождения с тамошними студентами, — говорил Штелин, — и слушая их песни, возлюбил Ломоносов немецкое стихотворчество. Лучший для него писатель был Гюнтер... В своих увлечениях, будучи в тамошних краях, он многих знатнейших стихотворцев вытвердил наизусть...»
Но в России немецких поэтов тогда не знали. И заимствованная внешняя форма вряд ли имела особенное значение для русского слуха. Ода Ломоносова ходила в списках и была известна. Позже Тредиаковский, говоря в своем сочинении о русском стихосложении, писал: «В прошлом же 1740‑м годе, будучи в Фрейберге, студент Михайло Ломоносов сын Васильев, что ныне адъюнктом при Академии, прислал оттуда в Академию наук письмо, которым он опровергал правила, положенные от меня, а свои вместо тех представил. Для защищения моих правил принужден я был ответствовать ему туда, сочинив мой ответ формою же письма, которое я и отдал в канцелярию Академии наук в том же 1740‑м годе; однако то мое не послано к нему...»
Интересно отметить, что по справке академической канцелярии ответ Тредиаковского был написан 11 февраля 1740 года, то есть — на другой день после подачи челобитной о зверском избиении его Волынским, именно тогда, когда несчастный стихотворец; по его словам, собирался уже отойти в вечность...
Пройдут годы, Федору Ивановичу доведется еще не раз вспомнить о том впечатлении, которое произвели
