Меж тем из дворца в город выехали герольды. В сопровождении гренадер и трубачей с литаврщиками они с немалой помпою останавливались на площадях, объявляли о мире и читали манифест.

— «Война прекращена в благополучный мир!» — кричали глашатаи зычными голосами, подкрепляя известие сие пригоршнями золотых и серебряных жетонов, которые бросали в толпу. Жетоны специально начеканили на монетном дворе к готовящемуся празднику. На каждом из них с одной стороны был выбит портрет императрицы, с другой — орел с масличной ветвью в клюве, стоящий на груде турецкого и татарского оружия. «Слава империи» — шли по верху слова, которые заканчивались датой заключения мира.

— «Чрез оный мир, — читали далее глашатаи, — границы наши таким образом распространены, что они уже потерпенным доныне самовольным набегам и разорениям более подвержены не будут, но в полную безопасность приведены; прежние известнаго несчастливого Прутского трактата кондиции вовсе уничтожены, и государство наше от таких весьма обидных и бесславных обязательств освобождено...»

Артемий Петрович, воспарив после награждения, не удержался и, проходя мимо Федора и Платона Ивановича Мусина-Пушкина, шепнул:

— Одначе сей мир, блистательно празднуемый, по сути своея недалече от Прутского трактата простирается...

В пятом часу во дворцовой галерее итальянская труппа дала парадный концерт. Императрице были представлены турки, содержавшиеся дотоле в Петербурге в плену. Первым подошел очаковский сераскир, за ним хотинский паша, янычарский ага и другие. Сераскир сказал Анне Иоанновне длинную речь, которую тут же перевел на русский язык асессор Коллегии иностранных дел Муртаза Тевкелев, бывший советник русского посольства в Турции. От имени императрицы речь говорил князь Черкасский. И его ответ был также переведен пленным.

Потом кабинет-министр Артемий Петрович Волынский препроводил всех турок в особливый покой, где для них был накрыт стол и их угощали кофе и другими напитками в восточном вкусе. Гости вели себя пристойно, несмотря на то что «кофий» был, по-видимому, зело крепок и многие оттого вскоре стали весьма шумны...

4

После концерта и турецких представлений Федор Иванович незаметно вышел на крыльцо. Надо было еще заехать домой, переодеться. Награждение патрона придало тому такую резвость, что он и слушать не хотел, чтобы отложить вечерний сход. И, проходя мимо Соймонова, подтолкнул его локтем и сказал, чтобы особо не задерживался. Следом за Федором вышел и Платон Иванович. Зимою в столице как светает поздно, так и темнеет рано. Однако в сей день, как писали «Петербургские ведомости», «темнота была почти весьма нечувствительна; потому что натуральной нощной мрак по всей великой сей резиденции светлыми иллюминациями совершенно был прогнан, так что уже прошедший радостный оный день тем самым бутто продолжался и почти до наступления другого дня непрерывно содержан был».

— А ты знаешь ли, Федор Иванович, что Порта заключает союз со Швецией, которая за убиение маеора барона Цынклера только и говорит, что о новой войне с нами?.. — Платон Иванович постучал тростью по перилам, сшибая сугробец. — Князь Кантемир из Лондону пишет, что то дело версальских рук. И что ныне будто в Петербург французский посол маркиз де Шетардей пожаловал...

Соймонов нехотя ответил:

— Слыхивал. Мне то еще до указа о приведении крепостей остзейских в надлежащий порядок по флоту ведомо.

— Вот те и мир с безопасностью империи. Да и какой то мир? Азов отвоевали, так ведь пуст, и по трактату османы потребовали срыть оный до основания. За крепость на Черкасе Порта строит свою цитадель в устье Кубани. А на Азовском и на Черном морях чтобы флоту нашего ни единаго судна не было. Купецкие люди инда торговые перевозки вольны чинить токмо турецкими судами. Э-эх! — Он махнул рукой. — А ведь за оный трактат тьма жизней солдатских положена. Деревнишки в полный раззор пришли... Ну да ладно, я чаю, ноне новостей-то за ночь коробья будут. Ты приедешь ли?..

Соймонов широко развел руками.

— Вот то-то, — Платон Иванович кивнул головою и сошел с крыльца, чтобы сесть в поданную карету с зеркальными стеклами и с вензелями, поставленную по зиме на полозья.

«Богат граф Мусин-Пушкин, — не без зависти отметил про себя Федор Иванович. — Такого выезда, поди, у самого герцога Курляндского нет...» Он забрался в промерзлое нутро своего возка, где в атмосфере, благоухающей всеми ароматами настоек ренского погреба, уже сидел Семен. Глазки у камердинера были маленькие, шрам через щеку побурел. «Ну, коли вывалит Матюша, обоих велю выпороть!» — твердо решил про себя Федор, предпочитая это волевое решение до поры до времени не обнародовать.

Прозябшие и застоявшиеся лошади дружно взяли с места и помчали берегом к переезду. Караульные в ожидании разъезда отволокли рогатки, освобождая дорогу. Федор прислонился к окошечку. Весь Петербург горел огнями иллюминаций. Каждый двор убран ельником и уставлен плошками и свечами. За несколько дней до сего дня из полиции извещено было — так хорошие иллюминации приуготовлять, как кто может. «Того ради у всех обывательских домов ворота и окна уставлены плошками, а и в самых бедных дворах ни на одном окне меньше десяти свеч зажечь не можно было, которые надлежало расположить пирамидальною фигурою».

Но особенно отличались богатые дома «вышних господ». Многие из них сияли, как звездные россыпи. Сверкали в ночи головинские палаты на Большой Немецкой, на Мойке ярким светом горел дом герцога Курляндского, богато были освещены дома графа Левенвольде, графа Остермана и князя Черкасского на Неве, графа Миниха на Васильевском острове. Везде пылали вензеля Анны Иоанновны, панегирики в стихах и в прозе, написанные по-латыни и по-русски.

У ворот соймоновской усадьбы, тоже изрядно украшенной ельником и огнями, стояла толпа человек в двадцать пришлых работников. Некоторые, несмотря на мороз, сняли шапки, как в храме перед лампадами. Другие стояли, разинув рты. Мужики ничего не понимали в вензелях да в аллегориях и только дивились, глядя на то, сколь добра в одночасье пускается на ветер.

«Видать, недавно Дарья-то Ивановна плошки возжечь велела, — оценил Федор рачительность жены. — Какая хозяйка стала, — подумал он ласково. — Да и то, уж десять лет как замужем, пора...» Десять лет! Промелькнули они, не заметились. Поздновато он, конечно, женился. А может, то и к добру? Какие годы беспокойные мимо летели. Ведь четыре государя на престоле за пять-то лет сменились. Его, Федора, судьба, будто норовистый конь, на дыбы встала.