– Мне очень жаль, но Консул не хочет с вами видеться. Так мне передали, чтобы я сообщил об этом вам. Консул признался, что раскаивается в своей иудейской вере, в том, что был у вас в гостях в саду, который теперь засеяли солью.

Алькальд, не прибавив больше ни слова, выходит. Вальс не спрашивает его ни о чем. Засеяли сад солью? Засеяли сад солью! Прекрасный сад, даривший прохладу и тень, сад, где журчала вода в оросительных каналах… Сад с такими ухоженными грядками и душистыми клумбами. Сад, где они с друзьями собирались по воскресеньям в те времена, которые уже больше не вернешь… Конечно, это Шрам все рассказал, это он донес о приятной беседе в окружении еврейских старейшин. Да, впрочем, ему и рассказывать-то не особо было нужно… Уже давным-давно ходили слухи, что в том саду, под сенью его любимых виноградных лоз, он приобщает юношей и девушек к своей древней вере… Знает ли про сад Мария? О, Адонай, какое горе! Знает ли об этом Рафел Онофре? Несчастный! А Мария Помар? Бедная, горемычная девочка! Не видать ей свадьбы!.. Ах, жена, жена, как она любила свои розы, сколько слез, должно быть, она уже пролила!

Габриелу Вальсу не спится. Его лихорадит, он лежит весь в поту… Конечно, его сад не был ни раем, ни землей обетованной, но иногда Вальсу казалось, что все же на самом деле это так. Иногда он думал, что эти зеленые всходы и тенистые деревья и впрямь могут сравниться с райскими. Этот уголок земли, где можно спокойно наслаждаться жизнью, являлся здешним отражением заповедных земель. Отныне никогда больше глаза Вальса не увидят ни одного ростка в саду. Никогда больше он не сможет гулять по нему. Даже просто ступить в него. «О, Мария, тебе известно, что они с нами сделали? Жена моя, сказали ли тебе об этом? Лучше тебе и не знать ничего! Иначе ты умрешь от горя, я уверен! Умрешь, если увидишь землю бесплодной, растения мертвыми, деревья срубленными… За что все это? За что такое наказание? Разве земля как-то связана с моей верой? Разве земля бывает правой или виноватой? Почто разрешаешь ты это, Господи? Почто обрушиваешь на нас удары с такой силой? Почто разоряешь то, что я больше всего люблю?»

Долго не мог уснуть измученный Вальс. Но вскоре он проснулся, слыша свой собственный голос как бы со стороны: он просил, чтобы его отвели к инквизитору. Вслед за голосом, звучавшим во сне, раздался громкий голос Вальса наяву, вновь призывавший алькальда. Вальс хотел, чтобы тот передал его желание инквизиторам. Раз они отказываются его допрашивать, то он сам просит их об аудиенции. Он имеет на это право. Он хочет сказать им, чтобы они перестали искать виновных, перестали травить землю, мучить людей, сажать в тюрьму невинных. Если им нужен виновный, пожалуйста: это он. Если они не согласятся этого признать, он перестанет есть, перестанет пить, он добровольно умрет, и они так ничего от него и добьются.

Алькальд со всех ног бросается доложить просьбу Вальса. Ему-то совсем не нужно, чтобы Вальс умирал. Ему-то лучше, чтобы Вальс выжил и был помилован. Инквизитор доволен принесенной новостью. Он недаром придерживался мнения, что допросы надо оттягивать до последнего, пока Вальс сам во все горло не потребует, чтобы его судили. Так в конце концов и случилось. Это ставит инквизиторов в выгодное положение. Однако его заставят подождать еще недельку. Пусть получше усвоит, что святой инквизиции никто не указчик, а в особенности такой негодяй, как он.

Алькальд отворил дверь в камеру Вальса в одно недоброе удушливое утро. Раввин, снявший с себя одежду, чтобы не умереть от жары, мгновенно оделся, протер сонные глаза и пошел вслед за алькальдом. Вальс долго ждал, стоя перед закрытой дверью приемной, покуда члены святого суда не решили, что настал наконец момент им собраться. Когда пробило восемь, его впустили. Из-за стола, покрытого зеленым дамастом и увенчанного серебряным распятием, на него взирала дюжина глаз. Лишь глаза главного инквизитора были защищены стеклами очков, остальные разглядывали Вальса в упор. Выпученные глаза у судебного следователя, глубоко посаженные и воспаленные у нотариуса; живые и проницательные у обвинителя и сонные у адвоката защиты.

Комната была большая и богато обставленная. На стенах висели шитые золотом шпалеры с изображением герба инквизиции и герба Испании. Были там и огромные картины: справа – Святой Доминик, а слева – Вера, побеждающая Заблуждение, Ложь и Ересь – их художник представил в виде трех окровавленных голов на земле, которые попирала доблестная девица, оседлавшая некое подобие крылатого коня. Кресла инквизиторов были обиты красным дамастом, а подлокотники были из темного дерева, того же цвета, что и сутаны. В открытое окно лился яркий дневной свет и доносились крики стрижей – посланцев далеких стран.

«Жизнь идет своим чередом, – подумал Вальс, – ей нет дела до нас, до узников. Только в этой тюрьме все происходит в ночи и время бежит в темноте. – Вальс, вместо того чтобы смотреть на судей, старался наглядеться на кусочек неба, видневшийся в окно. – Природа справедливее людей. Конечно, кому-то нравится дождь, кому-то жара, но и дождь, и жара одинаковы для всех: короля и бедняка, евреев и христиан».

– Имя? – слышит он голос обвинителя. И дальше по порядку: возраст, происхождение, занятие, кто родители и родители родителей, все ли были евреями… Первый допрос закончен. Он длился несколько минут.

Главный инквизитор звонит в колокольчик, и появляется служащий в сопровождении слуги. Вальса выводят из комнаты.

По счастью, перерыв оказался недолгим. Заключенного приводят вновь. Обвинитель продолжает:

– Ты знаешь, почему тебя арестовали?

– Точно не знаю, но догадываюсь, ваше преподобие: вы, ваши милости, полагаете, что на мне лежит ответственность за неудавшийся побег. Это так и есть. Я один его задумал и постарался осуществить. Я один решал, кто должен уехать, а кто остаться. Я заплатил капитану из моих собственных сбережений.

– Это еще надо проверить, – прервал его обвинитель. – Ты слишком много о себе воображаешь, Вальс. Кое-кто еще участвовал в преступлении. Но сейчас я хочу, чтобы ты ответил: почему вы хотели сбежать?

– Мы хотели в Ливорно жить лучше, чем здесь, без мучений. Тем более что многие из нас вели с тамошними людьми торговлю. Мы везли туда шерсть, шелк и даже зерно. А те, кто после конфискаций так и не нажил здесь вновь добра за десять лет, намеревались открыть в Ливорно лавки, чтобы поправить дела. Это ведь свободный город.

– А других причин не было, Вальс? – снова прервал его обвинитель придирчивым тоном и заговорщицки улыбнулся остальным членам святого суда. Однако даже улыбка не стерла с его лица кислого выражения. – Только не говори, что эта – единственная… Конечно, нам известно, что евреи ради денег готовы на все, но в данном случае дело было не только в них…

– Я не могу сказать про всех, Ваше преподобие. Спросите их самих. Но что до меня, то, разумеется, не только в них.

– Ты признаешься, что для тебя дело было не только в деньгах? – ликуя, набросился на Вальса обвинитель – так, словно он в смертельном прыжке настиг добычу. – А в чем еще?

– В том, что я хочу без страха говорить о моей вере и спокойно следовать заветам моей религии.