– Эсме, ты не представляешь, как я страдаю.

– Не представляю? Ты думаешь, я прекрасно провожу время?

– Нет-нет, но ты знаешь, что я имел в виду.

– Догадываюсь. Но мне кажется, ты не знаешь, что я имею в виду.

– Дорогая моя…

– Ал! Спокойно. Будем общаться дружелюбно. Ты что, не знаешь, что у официантов длинные уши?

– Эсме… дорогая моя… мы с тобой в очень разном положении…

– Возможно, не настолько разном, как ты думаешь.

– Что ты имеешь в виду? О нет! За тобой в этом деле нет никакой вины.

– Вина – это еще не все.

– Ты говоришь загадками.

– А ты говоришь как эгоист.

– Я и есть эгоист! Слушай, в редакции говорят, что ты собираешься писать серию статей о тяжелой утрате. Прекрасно! Твое положение это позволяет. Но не забывай, я писатель и точно знаю, сколько объективности и сколько расчетливости нужно, чтобы выпустить серию статей, причем такую, как надо. Тебе придется не просто вывернуть все потроха на публику. Тебе придется это делать с точным журналистским расчетом.

– Это будет терапия для разбитого сердца.

– Что?! Ты как будто чужими словами говоришь.

– Они и есть чужие. Но не важно. У меня есть соображения, о которых ты ничего не знаешь.

– Например?

– В последнее время мне было как-то нехорошо.

– Неудивительно.

– Вот и мой врач сказал то же самое. Он мне очень сочувствовал. Но сказал, что хочет провести два-три стандартных анализа. И вчера он мне позвонил.

– О, дорогая! Я был непростительно черств! Ты больна!

– Не совсем. Я беременна.

Тут драма прерывается комедийной вставкой: Нюхач проделывает то, что в мои мальчишеские годы называлось «прыск носом». Он ахает, втягивая воздух – как раз когда у него полон рот каберне-совиньона; большая часть вина разбрызгивается по столу, но часть вылетает через ноздри, причем достаточная, чтобы он взвыл от боли. Ему на помощь кидаются два официанта. Пока Эсме со сдержанным достоинством промакивает платье салфеткой, официанты хлопают Нюхача по спине и предлагают ему стакан воды, но без особого успеха. Он продолжает кашлять и сморкаться, отчего носу становится еще больнее. Нюхач из тех, кто высмаркивает по одной ноздре за раз – «пуф-пуфти-пуф», вот и сейчас он поступает так же, и вытирает глаза, из которых струятся слезы, и пытается извиняться, при этом тихо подвизгивая от боли. Он успокаивается не сразу. Метрдотель прибегает со стопкой коньяка и настаивает, чтобы Нюхач выпил ее чрезвычайно осторожно, маленькими глотками. Приносят чистую скатерть и ловко стелют ее на стол вместо забрызганной. Наконец официанты и прочая обслуга удаляются, другие посетители ресторана перестают пялиться, и наша пара снова может вести приватный разговор.

– Что ты сказала?!

– Я сказала, что беременна.

– Но… но…

– Да, я знаю. Наверно, я не очень регулярно принимала таблетки. Эти ежедневные обязанности очень утомляют. Ну и вот.

– И вот мы приплыли.

– Я приплыла.

– О, я тоже. Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa! – Нюхач колотит себя в грудь, как католический священник у алтаря.

– Заткнись, я тебя умоляю! Не устраивай еще одну сцену.

– Но я тут тоже замешан.

– Нет, Ал. Не ты.

– Эсме, что ты говоришь? А кто же это может быть?

– Мой муж, кто же еще.

– Ты сидишь тут и так спокойно говоришь мне, что пока мы… ты и я… пока мы были любовниками, ты позволяла Гилу…

– Разумеется, позволяла! Неужели ты думаешь, что ради тебя я бы включила его в «список индейцев»?[72] Я была очень привязана к Гилу.

Ох, Эсме, ты не знаешь, какое счастье для меня – услышать эти слова! Моя милая, милая жена, как я тебя сейчас люблю! И… и Анна, и Элизабет, и Дженет, и Мальвина, и Родри – да, и Макомиши, наверно, тоже, – будут в каком-то смысле продолжать жить. Я вижу преемственность жизни, как не видел, когда сам был ее частью.

Нюхач совершенно пал духом. Он ничего не ест, а вот Эсме поглощает весьма приличный обед.

После паузы Нюхач тихо произносит:

– Ты, конечно, сделаешь все необходимое?

– Необходимое для чего?

– Для твоего положения. В наши дни это не проблема.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Эсме… эта беременность… Чем скорее ты ее прервешь, тем лучше.

– Лучше для кого?

– Для нас. Позже, когда и если мы поженимся, то сможем начать с чистого листа. Если, конечно, мы захотим детей.

– Когда и если! Ал, давай сразу проясним этот вопрос. Я не собираюсь за тебя замуж. Это совершенно безумная идея. А ты что, хочешь на мне жениться?

– Я в огромном долгу перед тобой. И я не собираюсь от него отказываться. Я обязан о тебе позаботиться, но я не хочу заботиться о ребенке, который, вполне возможно, от Гила.

– Он и есть от Гила. Ты думаешь, я считать не умею? Врач сказал, что срок примерно десять недель. Ну так вот, десять недель назад ты был в Европе, ты пробыл там месяц, знакомясь с мировым театральным искусством и рассказывая читателям «Голоса», как оно отвратительно. А теперь давай называть вещи своими именами. Я собираюсь родить этого ребенка. Это совершенно законный ребенок, зачатый мною в законном браке от моего ныне покойного мужа. То, что раньше называли «погробовец». Я понятно излагаю?

– Эсме, ты что, правда хочешь ребенка?

– Не знаю, но скоро узнаю. И еще этот ребенок колоссально меняет ситуацию со всеми статьями, которые я буду писать. Он – вишенка на торте, по выражению Рейча Хорнела. А ты не имеешь к этому ребенку никакого касательства. Твоя роль – добрый дядя Ал, который изредка заходит в гости и дарит плюшевого медведя.

– Эсме, ты очень жестока. Из-за чудовищной ситуации, в которой мы оказались…

– Ты оказался. Со мной все в полном порядке.