— Почём будерброд, гнида?

Это был пароль для моих ребят. Услышав его, они должны были затеять драку на съемочной площадке и отвлечь охранников… Но от моего прямого вопроса, да ещё прозвучавшего по-русски, голый Херр обделался на своей пицце, и из жирного колбасно-грибного мазева, на коем он сидел, потекло нечто вонючее и омерзительное… Начавшие было махать руками Кешины пацаны застыли с гримасами отвращения на лицах, зажали носы… Но это не исправило и не спасло Горбатого. Я уже разряжал в его дрябло-жирное брюхо свой верный «пээс». Пули, правда, были не серебряными. Но зато я их не жалел. Своим подслеповатым боковым зрением я видел, что ещё кто-то палит в дергающегося на пицце мертвяка. Я скосил глаз основательней — и увидал, что это был помощник режисёра, самый натуральный итальянец с иссиня чёрной кудрявой шевелюрой и в такой же итальянской бороде. Он истово долбил из крошечного «узи» в голого «отца россиянской демократии». А когда додолбил всю бесконечную обойму, то схватил автоматик за дуло и рукоятью треснул Горбатого по плеши, с которой расползалась трепещущая пицца. О-о, этот итальянский темперамент! Я стоял, разинув рот, забыв, что надо уходить… Темпераментный макаронник мне напомнил:

— Чего столбом встал?!

Потом он сдернул пятерней сразу и шевелюру и бороду, утёр ими взопревший лоб, отшвырнул в сторону. Это был Кеша. Мы так не договаривались. Он опять не доверял мне.

— Давай крути фраеров!

Мы быстренько скрутили невинного еврея-режисёра и какого-то цыганистого пидора в трико. И деловито сунули обоих в подъехавший полицейский фургон. Полисмены горячо пожали нам руки за содействие. И уехали.

Чтобы соотечественник, прозябавший в Италии, не обиделся на нас, я успел сунуть ему в карман сто евро, откупится. Датская полиция неподкупная, это знали все. Но наш откупится. На цыгана мне было… толерантно.

Потом мы подхватили гадкого мертвяка на руки — и вовремя, шестеро с носилками уже спешили к нам. Но мы доволокли труп до мед-вагэна, мало того влезли туда сами… И вовремя. Понаехавшая полиция хватала на площади всех подряд, сволакивала к медным дракончикам, охранявшим подходы в красной Ратуше, цепляла наручниками… Начинался разгул демократии.

Наутро мы прочитали в «Дагенбладет», что международные террористы принародно расстреляли очередного двойника Нобелевского лауреата. А сам он в это время вручал Премию мира непримиримому борцу за мир бригадному фельдмаршалу Независимой Ычкерии эмиру 06-лади Обладаевичу Кукукову. И впрямь, от всего этого можно было кукукнуться! Я поклялся себе, что в следующий раз обязательно положу в карман коротенький осиновый колышек — острый, преострый… больше проклятый вурдалак-оборотень от меня не уйдёт!

А Кеша — русский интеллигент, мать его! — опять впал в запой… Матрос хренов!

Из Жизни замечательных людей

Узник совести Самсон Соломонов получил первые двадцать лет без права переписки ещё в ужасном тридцать седьмом. В тот суровый год юный старшеклассник Самсон, начитавшись Герцена, Огарёва и Карла Маркса, возмечтал вдруг о свободе для всего прогрессивного человечества. Он влез на парту и заорал на весь класс: «Пока свободою горим! Пока сердца для чести живы!» С этой парты был виден кусок Арбата, по которому раз в день проезжал на свою дачу сам товарищ Сталин. Коварный замысел юного врага народа был немедленно раскрыт. Одноклассники скрутили двурушника, связали и доставили по назначению, в психушку. Старый большевик-ленинец профессор Соломон Самсонов внимательно, по-большевистски выслушал пламенного свободолюбца, который истошно кричал, что он «всё равно умрёт на той единственной гражданской!», осмотрел его и, решив, что от этого павки Корчагина будет больше пользы на стройках народного хозяйства, передал его в другое ведомство. Так Самсон впервые получил номерную телогрейку, заступ и полное право мечтать о свободе.

Вся его дальнейшая жизнь на нарах текла в пламенных мечтах об этой незримой, но притягательной субстанции. В шестьдесят втором его выпустили и на следующий же день он приехал в Москву, в ГУМ, где и приковал себя украденными с зоны наручниками к деревянным перилам. Один шустрый корреспондент успел заснять Самсона Соломонова и переправить плёнки на лицемерный запад. Обоим дали по двадцать лет. Корреспондента-диссидента, как комиссарского сына, выслали из страны, в Париж. А Соломонова укатали в Мордовию. Вторую ходку Самсон проходил уверенно, твердо зная, что проклятые сталинские времена навсегда канули в прошлое и скоро все станут свободными. В восемьдесят третьем борца за свободу выпустили. И он, не колеблясь, приехал на Красную площадь, где бурно протестовали против тоталитаризма участницы Хельсинкской группы. Самсон тут же присоединился к ним и начал кричать что-то пламенное про свободу, права человека, гласность… Кончилось всё тем, что участниц Хельсинкской группы, как справившихся с заданием партии и ГБ, отправили на отдых и лечение в Финляндию, а Самсона Соломонова — в зону с очередным двадцатилетнем сроком. В девяносто первом амнистировали всех убийц, бандитов, грабителей, расчленителей, насильников и гомосексуалистов… наступала эра торжества демократии. Но Самсона выпустить не решились.

Отсидел он день в день всё ему начисленное. И с чистой совестью вышел… Нет, свободы за пределами зоны по-прежнему не было. И Самсон Соломонов отправился на её поиски.

Долгими и трудными были эти хождения по мукам.

Дней восемь, а то и больше восьмидесятилетний узник совести добирался до знаменитого Соловецкого камня на Лубянке, чтобы возжечь свечу по убиенным борцам и соратникам… Вот там, на Лубянке, перед мрачным зданием, что сыграло столь роковую роль в его судьбе, Самсон Соломонов и увидал, наконец. Свободу…

Раньше он видел её только во снах и на открытках, которые ему присылала раз в год Интэнэшнл Эмнисти из-за океана. Теперь Свобода воссияла наяву…

Самсон Соломонов не знал в своём мордовском лагере, что тридцать три года и три дня до его освобождения Полубоярская Дума обсуждала кого лучше поставить на осиротевшую Лубянскую площадь: свергнутого поляка Зигизмуида Дзержизмундовича, пламенного венгро-мадьяра Белу Куна, утопившего сорок тысяч «золотопо-гонной сволочи» в Чёрном украиньском море, или любимого заокеанца Клина Блинтона в объятиях очаровательной пани Моники… Своих героев, кроме героического старика Ухуельцина, в молодой Россиянии не было.

Наиболее горячие головы предлагали поставить Растроповича с автоматом. Но от такой чести отказался сам Растропович.

— Может, вы меня ещё и в мавзолей с автоматом положите? — спросил он и отменил все гастроли в Россиянии.

Наконец решили поставить настоящую статую Свободы. Чтоб как в Амэурыке. Всё в Россиянии было по-заокеански: был свой «белый дом», свои «президенты» и «сенаторы», свои холдинги, консалтинга и билдинги… не было только статуи Свободы…

И поставили.

Так свободолюбивые россияне ещё раз доказали, что ни за что не свернут с пути реформ.

Поп Гапон от Думы разрезал красную ленточку, посол Заокеании признёс речь, которую никто не понял.