Федор Иванович постанывал, хотя на этот раз движения Светкиных рук были легкие, почти некасаемые, а постепенно и вовсе превратились в парение над распростертым швачкинским телом. А вся Светка, вся душа ее была устремлена к излечению пороков угрюмого пациента.

… В углу один над другим висели вековечные гамаки паутины, в которых, убаюканные недвижной и неслышной паучьей колыбельной, попадались мертвые тела мух.

Гамаки паутины были видны Светке и, вероятно, прочим обитателям с противоположного конца длинного коридора, но Фенька Митрохина подошла к углу почти вплотную и, ткнув пальцем в непрочную ткань одной из паутинных сеток, с ходу заорала:

– Во гадина! Опять через на уборку не держит! Я за нее грязь вози, а она с мужиками шемонаться будет! – Светка поняла, что это про Люську-Цыганку.

И сразу поднялось:

– Всю квартеру задымила, поленница нескладная, – крикнул с табуретки Семеныч, а его старуха поддакнула, крестясь:

– Не хозяйка, Господи, прости, кто уж для гулянья рожон, тот порядку в доме не знает.

Выскочил из своей комнаты Полонский:

– Да уж! Как я – так замечание, как сама, так – саботаж.

– Еще надо проверить, как у нее счет за электричество. Прошлый месяц задолжала, – прибавила одна из пахомовских невесток, потягиваясь от дневного сна на «семейном» тюфяке.

– Да что вы. Моя очередь на места общественного пользования на той неделе, – повизгивала в надежде оправдаться Люська и, точно заслоняясь от нападок, плотно затянула на груди шаль с лилиями. Но это только раскалило страсти, и Светка (не девочка, сегодняшняя) поспешила вступиться:

– Я уберу, тетя Феня, баба Пахомовна, не волнуйтесь, я уберу. И весь коридор водоэмульсионкой закатаю, я и так собиралась, вот ведро с водоэмульсионкой, вот валик, я уже приготовила.

Гамаки паутины росли на глазах, опутывая коридоры, как рыбачьи сети, вывешенные для просушки, в них застрял бесполезный улов: ничейные валенки, один туда – другой сюда, общая ванночка, оборванная велосипедная цепь и спинка Фенькиного гардероба. Все-таки Светка попыталась прорваться через эти сплетения, но Фенька дернула ее за руку, отчего водоэмульсионка выплеснулась, как молоко из подойника.

– Не лезь! Нашлась тоже, подумаешь, делов-то убраться! Это каждый может. Ее очередь – пусть сама и валохается!

Неизвестно, как дальше бы обошлось, но тут в «коридорку» вошли два пахомовских сына. Парни несли носилки (не брезентовые медицинские, а дощатые, какие были в ходу на довоенных стройках), на которых лежал мертвенно-бледный и бездыханный Федор Иванович Швачкин. За носилками протиснулась в коридор Марго. Шла вослед швачкинскому телу, отгоняя изуродованными колышащимися руками мертвых мух, сыплющихся на лицо Федора Ивановича.

– Что случилось? – шепнула ей перепуганная Светка, и та тоже зашептала в ответ, глотая дыхание:

– Такое счастье, такое счастье! По одной клетке удалось восстановить весь организм. Теперь он мой, безраздельно мой. Но, представьте, вмешалась Таисья Михайловна, и они не успели вдохнуть в него жизнь.

– Сейчас, сейчас, – заторопилась Светка, – нужно в комнату, на кровать.

И снова все закричали разом.

Фенька: «Ко мне тащите, ко мне, у меня перина трофейная».

Люська-Цыганка: «У меня будет удобнее, я одна, я уйду, я могу предоставить помещение полностью. Там атмосфера».

И Пахомова: «Тюфяки сгребайте, подложите, помягче будет».

Даже Полонский: «Может, в аптеку сгонять?»

Но внесли в комнату Светки, где, как обнаружилось, Светкина мать уже успела постелить на диван чистое белье.

– Откройте форточку и, пожалуйста, все выйдите, – распорядилась Светка, – больному необходим покой и свежий воздух. Коронарная недостаточность.

Все послушно попятились, однако застопорили в коридоре.

Светкины руки, не касаясь тела, парили над Швачкиным. Светкина душа парила над Швачкиным. Полмига, миг, а, может, час, но красивое помолодевшее лицо Федора Ивановича тронула живая высвеченность, глаза открылись, сразу отыскав среди людей в дверном проеме Марго. Сказал тихо:

– Все в порядке, милая, все в порядке. Испугалась? – и сам ласково ответил: – Испугалась. Вон глазища-то какие перепуганные. Ничего, теперь все будет хорошо.

– Да, дорогой, да, – прошептала Марго, и слезы лились и лились по ее щекам.

Скосив глаз на дверь, сквозь людской заслон, вовсе не помешавший зрению, Светка увидела, что паутиновые гамаки в конце коридора сгинули, а там светлым-светло горели серебряные канделябры Александра Илларионовича. Видно даже было, воск тек по свечам быстро-быстро, как слезы по щекам Марго.

Из-за спин раздалось встревоженное:

– Что, что с ним? – в комнату ворвался Максим Максимович Шереметьев, – и его стремительность разметала людскую плотину, запрудившую комнату. – Что с вами, Федор Иванович?

Швачкин и ему улыбнулся – застенчиво, извинясь как бы:

– О, Господи, Максим Максимович! Вас-то зачем сорвали? Вы же работаете. Я знаю: у вас поэма пошла. Ради всех святых, идите, идите работать. Со мной все в полнейшем порядке, даже лучше, чем было, неизмеримо лучше. Просто чудесно!

Шереметьев, кажется, что-то хотел сказать. Но тут сокрушающим шагом, давя давно не крашенные доски пола, вошла Таисья, крепдешиновое платье (юбка «солнце»), бостоновый пиджак (плечи «Иван Поддубный»), физиономия в расплавленном майонезе, башка в кудельках, только две бигуди, как дула двустволки, нацелены на всех надо лбом. Наличие на лацкане значка «Ворошиловский стрелок» делало назначение данных бигудей однозначным.

– А! Довели, мерзавцы! Ну, вы ответите – всех в инстанции!

– Давай, мотай отсюдова, – непривычно для нее спокойным голосом сказала Фенька Митрохина.

– Мотай, сучок те в печенку, – подтвердил старик Семеныч.

– Освободите от присутствия! – Люська-Цыганка величаво махнула шалью, как бы невзначай мазнув Таисью кистями по лицу.

– То есть как, – взвинтился Таисьин голос, – мотай? От законного мужа, павшего жертвой ваших провокаций! Куда это мотай?

– Вероятнее всего, на кладбище черепах, – сказал Иван Прокофьевич Соконин. Он, видите ли, тоже был здесь. Над ним железные буквы наоборот – «хапереч ещибдалк».

– Лучше, неизмеримо лучше, – сказал Швачкин, по всей вероятности, даже не заметивший Таисьиного вторжения, – просто замечательно. – Потом заговорщицки к Шереметьеву: – А надо мной уже, знаете, снегопад шел, тот – прототип небытия.

И точно отвечая отзывом на пароль, Максим Максимович произнес каким-то особым, качающимся голосом:

Зорко всматривался я

Из кулис оконной рамы

В этот мир без фонограммы,

Прототип небытия…

– Чудесно, – повторил Федор Иванович…