Однако говорил он это с интонацией, которая внушала собеседнику: вы вот позволяете себе высказываться о предметах, в которых вы ни уха, ни рыла, а я тоже мог бы поразмышлять о ваших технических изысках, но понимаю в отличие от вас, как смешны разглагольствования дилетанта.

Могущество швачкинского ума и эрудиции никем не должно было ставиться под сомнение.

Цитатой старого узбека Швачкин пользовался и в иных целях. В целях унижения подчиненного или студента.

Случалось, на каком-нибудь совещании некий научный сотрудник выступал с анализом великого творения и сообщал о сделанных им открытиях. Если Федор Иванович чувствовал, что сообщение действительно интересно и оригинально, раздражение сразу закипало в нем. И тогда он, сбивая с мысли говорящего, вступал:

– Вот слушаю и думаю: Господи, как все механистично в вашем анализе, как все по скучным полочкам разложено! А я, простите, перечитывал на днях это сочинение и ловил себя на счастье непостижимости таинства. Как говорил один старый узбек: «Совсем человек дурак остался».

Изобличенный в прямолинейном примитивизме, оратор сбивчиво проборматывал хвост сообщения и в погребальном молчании зала сходил с трибуны.

Подобную речь Федор Иванович на днях произнес в университетской аудитории, когда один из студентов позволил себе выразить несогласие с определенным пассажем швачкинской лекции, предложив свою версию прочтения разбираемого произведения.

А через десять минут Федор Иванович получил записку: «Чем измываться над студентами, лучше бы подумали, что сами совсем дураком остались. Ирина Бекетова с вами знается только из корыстных соображений. А сама Ивана Соконина охмуряет. Стыдно в вашем возрасте и с больной ногой».

Записка была написана измененным почерком, и никакой графологический анализ студенческих работ авторства ее Федору Ивановичу не открыл. Но мы-то знаем, что писала ее студентка, приходящаяся родной сестрой Песцовой шапке и имевшая возможность почерпнуть все сведения из телефонных разговоров сестры с Ириной и другими Шапками. Мы знаем также, что автор записки была влюблена в униженного Швачкиным студента и, не имея серьезных научных аргументов в поддержку теории возлюбленного, прибегла к этому способу мести Федору Ивановичу. И оказалась права. Записка возымела действие, на которое ни один самый веский научный аргумент претендовать не мог.

К тому же последующие события усугубили впечатление от этого эпистолярия мелких форм.

Судьба же кинула и подарок: Кучинский «прокололся».

В чем была суть «прокола», мы сейчас объясним, но прежде стоит сделать небольшой экскурс в развитие отношений директора института и профессора Кучинского.

Требования Дмитрия Леонтьевича извиниться перед Ольгой Дмитриевной, разумеется, выполнено не было, смешно! И когда Кучинский однажды, вызванный к директору через Анастасию Михайловну, явиться отказался, сославшись на занятость, Швачкин никакого разноса, следующего обычно за дисциплинарными «накладками» сотрудников, не учинил. Хотя совсем не оттого, что опасался, как бы раздор с Кучинским не принял публичных форм.

Потому и был абсолютен в своей власти Федор Иванович, что, кроме массового порабощения душ, практиковал подход индивидуальный.

Кучинский, да и весь его сектор, как бы выпал из поля зрения директора. Как бы перестал существовать. А именно в этот период Федор Иванович начал кампанию по упорядочению научной дисциплины. Именно научной. Трудовую и без того никто в институте нарушить не решался.

Один за другим получили выговор в приказе Соловых и Ольга Дмитриевна. Первый – за то, что представил не вычитанный с машинки план работы, где машинистка допустила две орфографические ошибки и вместо слова «коммуникации» написала «коммутации». («Что свидетельствует, – как было сказано директором устно, – либо о полной безграмотности заведующего сектором, либо о его полном безразличии к научному содержанию работы.»)

Ольга же Дмитриевна перепутала в отчете калининский театр с калининградским. («Это хорошо еще, что во внутреннем отчете, а если бы дело дошло до публикации, и институт явил бы свету свое невежество!»)

Младший научный сотрудник из сектора изобразительных искусств был уволен за несдачу в срок планового листажа.

Меры все сверхжесткие. А, как говорится, «наряду» – по отношению к сектору Кучинского проявлялся директором необъяснимый либерализм. Скажем, по поводу того же листажа. Дмитрий Леонтьевич сам написал докладную директору, что листаж его сектора вовремя не будет положен на стол, так как две работы, по его мнению, научного интереса не представили.

Все ждали швачкинского грома («А вы куда смотрели? А почему своевременно не проследили за ходом работы?»). Соловых даже сострадательно заметил Кучинскому:

– Помилуйте, Дмитрий Леонтьевич, зачем вам нужны эксцессы? Ну, давайте руку на сердце положа – все институтские работы, считаете, должны научную ценность иметь?

– Разумеется, считаю, – брови и усы Кучинского вздернулись. – А вы нет?

Ждали грома. Но ничуть не бывало. Уже и потекли по институтским коридорам разговорчики о том, что Швачкин Кучинского побаивается. До директорского кабинета дотекли и под дверь просочились.

Вы, конечно, решили, что это-то обстоятельство Федора Ивановича выведет из равновесия, и забурлит многоцветная его ненависть ко всем сплетникам, а к Кучинскому более всего. Нет. Не поняли вы до сих пор Федора Ивановича. Примитивизируете оценки, общей меркой меряете.

Федор Иванович этим слухам радовался. Сказано: сила начальства – в непредсказуемости.

Свой час пробить должен и пробьет. И пробил.

«Литературная газета» опубликовала «реплику» академика Васнецова, в которой он весьма иронично описывал фактические ошибки, допущенные в работе одного из сотрудников сектора Кучинского, напечатанной в «Вестнике» института.

Час пробил. Пробил, оповестив о созыве чрезвычайного заседания ученого совета. Сюда-то Кучинский не явиться не мог, сидел нахохлившись.

Без предварений Федор Иванович взял в карьер:

– История скандальная. Впервые в истории института мы уличены в невежестве. – К Ольге Дмитриевне. – Вы ведь, кажется, по кулуарам обвиняли меня в драконовских методах, когда получили выговор. К сожалению, как в воду смотрел: хорошо еще тогда до публикации не дошло. Вот дошло. А как дошло – хотелось бы получить объяснение товарища Кучинского.

Уже это «товарища Кучинского» ничего хорошего не сулило. Всем были ведомы вариации обращений директора. Ольга Дмитриевна, робко зардевшись, начала поправлять безупречную прическу, Соловых приободрился, как приободрялся всегда, когда разносили любого другого коллегу. Шереметьев почувствовал настоятельную потребность уйти, исчезнуть, испариться – присутствовать при унижении Кучинского было нестерпимо, почему-то болезненней, чем собственное пережить. Остальные замерли выжидательно.

Нахохленность Кучинского враз пропала. Резко распрямив спину, он адресовался к совету, как будто вопрос ему был задан коллективно: