такие, как моя милая.

Смотри, эта ведьма могла бы меня и в ад завести, если бы хотела.

Ведьма показала белые зубы и победно подняла голову вверх.

– А у… у вас что? – зашепелявил Рогатка. – Тебя Болько снова в темницу упакует, или нет! Хе! Хе! Ты крепкий человек! Епископ не епископ! Ты мне нравишься!

Затем он запустил глаз на дно жбана – он был пуст. Он испуганно свистнул, скрутив уста в трубку. Вбежали слуги.

Рогатка со злостью ударил жбаном по полу.

– Мёда, а то поубиваю! Вина! Вина! Кубков! Хей, серебряный для епископа!

Сонька дала какой-то знак.

– Что? Нет серебряного? Где? В закладе? У еврея? Смотрите! Должен землю, кубки и миски отдавать в заклад евреям!

Одежда также пошла! Голым буду ходить, босым, пешим. Таков мир! Всех бы поубивал! Э! Война, война! Нужно на войну идти!

Правда. Будет добыча… поживимся.

Епископ слушал.

– А ты играй, пёсья вера! – крикнул он Жабке, и музыкант немедленно сильнее ударил по струнам.

Женщина, видя его в таком распущенном настроении, смеялась, белой рукой прикрывая ему рот. Смеялся и музыкант, наполовину напевая, наполовину фыркая.

Слуг, которым приказали принести мёда и вина, не было; князь нетерпеливо свистнул снова и бросил в дверь кубок, который был под рукой.

Оборванец-каморник, который поверх лохмотьев на скорую руку надел слишком короткое чужое платье, вбежал со жбаном, поднял брошенный кубок с пола, вытер его о грязную полу, величественно подошёл к князю и – всё это расставил на лавке.

Рогатка налил трясущейся рукой кубок, разлив по лавке, подал его епископу, который принял.

– Гм! Война, война, – говорил спешно, постоянно икая, сплёвывая и каждое слово выпивая, Рогатка. – Война! Хорошая вещь! У этих негодяев есть Вроцлав, Ополье, а меня снабдили этой бедной Легницей… А тут жить не на что. Кусками землю крою и продаю.

Он плюнул, поднимая кулак.

– Э! Не конец между нами. Я этих милых двоюродных братьев схвачу и посажу! Спрячусь, схвачу их; должны мне мою землю отдать и заплатить гривны. У меня в каморке пусто, у них жирно!

Затем он догадался, что разболтал лишнее, улыбнулся епископу.

– А вы? Что вы на это скажете?

– Я? Что же, мне вас учить? – ответил Павел. – Землю вы могли бы искать где-нибудь в другом месте, не обязательно в Силезии.

Он многозначительно покашлял.

Лысый понял. Затем князь разгневался на Жабка, который, пользуясь каждой минутой, чтобы отдохнуть, перестал играть.

– Жаба, пиликай! Убью! И весело! Это твой долг.

Гусли сразу отозвались.

– У меня так! – сказал, выпивая, Рогатка. – Без бабы и без музыканта умер бы. Когда баба при мне, музыкант со мной – хоть бы на сухом хлебе – в душе тепло!

Он вытянул епископу руку.

– Правда! Болька и Лешека ты не любишь? Смердят тебе?

Посадили тебя в темницу? Дай мне лапу! Я их также не терплю.

Родились монахами. У Болька жена есть, а от неё ничего. Лешек свою выгнал, или она его. Возьми их в монастырь, литании пусть поют.

Епископ рассмеялся, а Рогатка подмигнул ему.

– Я знаю, что ты думаешь, – сказал он. – Ты хочешь тянуть меня на них. Отец мой, не время ещё, я должен сперва с моими расправиться. Силезию начисто вымести, чтобы… Гм!

Гм! Мусора не было. Выгоню, вычищу. Им ничего не принадлежит, всё моё! Вроцлав, Ополье. Потом пойду на Краков.

– Долго этого ждать! – буркнул Павел.

– Мне всё равно где деньги достать! – воскликнул Рогатка. – Потому что голый. Земли уже за долги пошло много.

Разве что епископа какого-нибудь задушу…

Он улыбнулся Соньке.

– Все гривны у вас спрятались! Я знаю, знаю!

– Но не у меня! – сказал Павел.

– Эти негодяи, солдатство, саксонцы, швабы, франки, что их нанимают, – продолжал, выпивая, Рогатка, – объедают, пьют и обирают меня страшно. Дай и дай! Я вешаю, когда кричат; трудно всех искоренить. И пьют!

Тут он сам отпил из кубка.

Когда они так разговаривали, Жабка, сидевший у огня, бренчал всё тише, уставшей головой клонился то на одно, то на другое плечо и начинал дремать. Пальцы держал на струнах, готовые, но бессильные. Женщина также, упёршись о стол, не обращая внимания на гостя, уставшая, крепко уснула.

Рогатка, увидев это, указал на неё епископу. Во сне она не заметила, как платье сползло с плеч и открыло белую шею и грудь. Рогатка крикнул ей на ухо, она аж вскочила в испуге и воскликнула. Разбуженный музыкант изо всех ударил по струнам, даже одна лопнула.

Если по дороге туда у епископа была мысль заручиться помощью Лысого, присмотревшись вблизи, он должен был от неё отказаться. Не было смысла с ним начинать.

Беспорядок и недостаток были даже слишком заметны.

Вспыльчивый Рогатка мог от отчаяния решиться на какой-нибудь дерзкий шаг, но на его верность, слово, разум рассчитывать было нельзя.

Дольше там ксендзу Павлу было нечего делать, и сразу бы с ним попрощался, но Лысый, заметив движение, по которому догадался, что хочет уходить, поднялся, свистя и восклицая.

На зов прибежали слуги с каморником.

– Ужин! Есть! И живо!

Старший, который стоял позади епископа, покачал головой и, расставляя руки, дал знак князю, что на вечернюю еду не много можно было рассчитывать.

Рогатка понять этого не хотел.

– Слышишь, Томиш! – воскликнул он. – Иди к Михалику в посад, к этому негодяю мещанину, который богаче меня.

Он достаточно нажрался. Десять кнехтов возьми! Я приказываю! У него, наверное, есть ужин, и хороший. Каждый день, негодяй, пирует, а я буду с голоду умирать? Взять всё с его мисками и сюда доставить. Будет защищаться, связать его и в темницу.

Так обдумав ужин, Рогатка вздохнул, обращаясь к музыканту:

– Играй мне что-нибудь весёлое и пой.

Потом поглядел на свою Соньку и усмехнулся.

Нахмурившийся епископ сидел, не зная уже, что делать.

Лысый снова взял голос и горячо начал разглагольствовать.

Чем больше его язык заплетался, чем фанатичней он им аргументировал.

– Э! Э! Если бы Болько помог мне задушить своих, отобрать Вроцлав и Ополье, – воскликнул он, – только тогда бы я на него пошёл. Так было бы лучше всего. Краков, Сандомир, Калиш, Познань, Плоцк… всё потом в одну горсть. Только тогда бы заиграли и запели. Ура! Ура!

Жаба, не поняв, о чём была речь, когда услышал: Ура! – ударил по струнам и громко по-немецки крикнул.

Тем временем Рогатке что-то пришло в голову, он нагнулся, сопя, к епископу и сказал:

– У вас в каморке есть гривны? Есть? Вы добрый человек. Одолжите мне тысячу?

Павел только пожал плечами.

– Дайте пятьсот!

Епископ раскрыл руки.