было невозможно.

– Ваша милость, вы хотите отомстить за тюрьму, – продолжал дальше Жегота, – мы также. Мало того! Мы ищем мести за изгнание. Мы должны идти на них, от нашего старого гнезда. Люди говорят, что мы шли по доброй воле, никто не гнал. Гнал стыд! Мы должны были идти прочь! Темница отняла у нас честь. Землевладельцу сидеть с разбойниками в одной темнице – это непростительно, и забыто быть не может. А когда человек вынужден бросить эту дедовскую, прадедовскую землю, в чужие руки отдать мать, идти к чужакам, о, о!..

Оттон добавил, сжимая рукой грудь.

– А, это больней всякой боли!

– Мы не признаём паном того, кто не признавал нас своими слугами.

Павел, опёршись о стол, смотрел, слушал.

– С силезцами, – проговорил он, – по-видимому, не много можно сделать. Я знаю их и щупал по одному. Грызутся между собой и угрожают друг друга. В Ополье, Лигнице, Вроцлаве трудно добиться порядка.

– Ох! – воскликнул Жегота, набираясь смелости. – Они все помнят, что какое-то право на Краков имеют – пусть им только надежда засветит…

Задумчивый епископ колебался. Старший Топорчик продолжал дальше:

– Мы оба с князем Владиславом, на дворе которого остаёмся, в любое время можем доверчиво разговаривать. Другое дело – прибыть к нему и, обменявшись несколькими словами, возвращаться, и каждый день разное понемногу говорить ему на ухо. Пусть ваша милость нам даст слово и воспользуется нами, мы вас постепенно будем готовить. Силы у вас есть, лишь бы волю хотели иметь.

Мы там для вас вскопаем и приготовим хорошую почву… потом будете только зерно сеять. А если бы с Опольским не удалось, мы также можем испробовать Вроцлавского, хотя бы также и Лигницкого…

Жегота, не заканчивая, сделал презрительный знак рукой.

Не много на него рассчитывали.

– Всем им тесно в своих Силезских уделах, каждому хочется больше.

Епископ не отвечал, но по лицу видно было, что ему было приятно то, что слышал, и всё более добрыми глазами поглядывал на своих бывших врагов.

Что за приговор Божий! Мог ли он когда-нибудь надеяться, что те, которых он во что бы то ни стало хотел наказать смертью, перейдут к нему на службу? Порой суеверный Павел видел в этом перст Божий, указку, что теперь ему должно было повезти. До сих пор с недоверием принимали его уговоры и жертвы, Топорчики могли ускорить желанную развязку.

Жегота поклонился ему почти в ноги, ниже, чем бы гордость землевладельца позволяла, но месть гнула гордые шеи.

Он уже вздрагивал, видя некоторое равнодушие в епископе. Он почти был уверен, что примет его с распростёртыми объятиями.

– Мы можем, – прибавил он, – служить вашей милости не только в Силезии, но и в Краковском. Мы выехали, всё распродали, но там осталось много наших, которые держатся с нами. За князем немногие пойдут.

– В Сандомирском, – вставил другой, который до сих пор молчал, – у нас также был кусок земли, и там свои найдутся.

Епископ, которого так неожиданно удивили люди, кои раньше жестоко с ним обошлись в дороге на Серадзь, по-прежнему недоверчиво поглядывал, слушал, думал, не хотел показывать, что так легко согласится. Опасался и подозревал их в предательстве… Однако они на него так напирали, что в конце концов он начал раздумывать, какую из них можно будет вытянуть пользу. Нельзя было ими пренебрегать, как помощниками. Род был старый, в родстве со многими другими, очень богатый, люди отважные, энергичные и опытные. Так же одна месть, которою пылал епископ, вела их к нему.

Жегота усиленно к нему напрашивался, когда Павел провёл рукой по спине и сказал ему:

– На спине и руках я ещё чувствую ваши верёвки, кости до сих пор разбиты от вашей телеги, а вы хотите, чтобы я поверил в вашу дружбу! Вы думаете, что я легко забываю и прощаю?

– Сами по собственной воле мы не отважились бы на это, – сказал Жегота. – Кто служит пану, тот его слушает.

Епископ ещё хмурился.

– Подождите, – сказал он, – не спешите. Прежде чем я приму ваши услуги, хочу лучше узнать вас.

– Лучше всего нас узнаете, – сказал Топорчик, – когда теперь снова заедете в усадьбу князя Владислава в Ополье.

Убедитесь, что мы его для вас сумеем сделать более послушным, чем был до сих пор.

– И это слабый человек! – сказал Павел, глядя в окно.

– Один он не может решиться выступить на Болеслава, – говорил Топорчик, – и поэтому колеблется. Когда обеспечите ему подкрепление, он охотно пойдёт.

Жегота искал на лице епископа признак какого-нибудь более благоприятного расположения; в конце концов, не найдя его, он начинал уже сомневаться в хорошем результате своей попытки, и, дав брату знак, медленно стал отступать к дверям.

Увидев это движение, епископ понял его значение. Он начал размышлять.

– Подождите, – забормотал он. – Кто-нибудь из нынешнего моего двора знает вас?

Братья посоветовались взглядом.

– По крайней мере до сих, нам кажется, нас не узнали, – ответил Жегота.

– Останьтесь чуть дольше, – прибавил епископ. – Мы с вами ещё поговорим. Рассказывайте о себе, что вы силезцы, а фамилию и род не нужно разглашать.

Он попрощался с ними, указывая на дверь. Они вышли, послушные.

К вечернему столу вызвали силезцев. Говорили при них, как всегда, открыто против Болеслава и Лешека, чему они охотно и горячо помогали. Из речи, однако, легко можно было понять, что Краковское и Сандомирское они лучше знали, чем Силезию, и что знали, на кого там можно было рассчитывать.

Два дня держал их епископ, изучая, пока, наконец, не отправил.

Готовились к поездке в Силезию, отправляли послов в разные стороны и получали известия, которые приходили отовсюду. Наконец наступил день отъезда, и епископ выехал, охотясь по дороге, без вопроса, в чьих лесах, передвигаясь медленно, отдыхая, по дороге заезжая в дома приходских священников и монастыри.

Не обязательно придерживались самой близкой дороги и направлялись к цели, ксендз Павел менял направления, и однажды со своим двором он оказался под стенами Лигницы.

Сюда его привели первые воспоминания молодости.

Осведомившись в городских воротах, епископ послал в замок слугу к князю Болеславу, который в данное время там правил. Одни звали этого чудака Лысым, другие – Строгим, а обычный люд прозвал его Рогачём и Рогаткой. Это душа действительно была рогатой, и бодал, кого мог.

С того момента, как въехали в город, они узнали, как им было местное управление. В воротах стояли плохо вооружённые люди, они были пьяны, ссорились, дрались и выкрикивали. На улицах, у домов поясничали шумные слуги и замковое солдатство. По постоялым дворам, наполовину открытым, по баням сновала наглая чернь