Группа оформилась в партию под названием Африканский национальный конгресс Южной Африки (африканские националисты) и начала публиковать в Танзании журнал «African Nationalist». В одном из первых номеров говорилось: «Мы стоим за африканское единство… Африканское единство более важно, чем превращение АНК в придаток китайско – советских разногласий… которые используют белые либералы типа Слово, поддерживаемые Москвой» [898] .

В середине 70-х годов недовольство советской теорией, но другой, проникло в партийные ряды. Джо Слово, Бен Тюрок и некоторые другие коммунисты выражали озабоченность тем, что теоретические дебаты о «государствах социалистической ориентации», «некапиталистическом пути» и «национальной демократии» могли использоваться «как база для того, чтобы поставить под сомнение перспективы африканской революции» [899] .

Вскоре, возвратясь в Танзанию после первого года обучения в СССР, Касрилс услышал о снятии с должности Н. С. Хрущева.

Котане, получивший разъяснения в советском посольстве, объяснил молодым кадрам, что сняли его за импульсивность (результатом которой и было объявление цели построения коммунизма к 1980 г.) и нетерпимость к взглядам коллектива. У Криса Хани и самого Касрилса были вопросы по этому поводу, но, пишет он, «мы развеяли наши сомнения, потому что наша вера в Советский Союз была глубока» [900] .

В 1968 г. Касрилс увлекся экспериментом Александра Дубчека в Чехословакии и симпатизировал новому типу социализма, который тот представлял. Однако вместе с большинством в АНК поверил, что военное подавление Пражской весны было необходимо, чтобы предотвратить сползание в контрреволюцию. «Советские интересы и интересы истинного социализма… – пишет он, – в те дни были синонимами» [901] .

Для Касрилса, как и для его товарищей, экономические проблемы социализма были неразрешимой загадкой: социализм должен был быть более эффективным, и производительность труда рабочих в СССР должна была быть выше, чем на Западе. Советские офицеры шутили: единственный способ заставить производство работать, это пойти на фабрики с АК-47 и сказать рабочим, чтобы они оторвали задницы от лавки. Но говорили и серьезно. Например о том, что недостаточная производительность объяснялась чрезмерной защитой интересов рабочих и что экономика страдала от колоссальных расходов на оборону.

Еще одной причиной, говорил им инструктор Борис, была научно-техническая революция. «Мы сделали крупную ошибку, когда сознательно отказались от крупных капиталовложений в новые компьютерные технологии. Мы должны были потом выплачивать целые состояния за импорт этих знаний с Запада». Он усмехнулся, пишет Касрилс, произнося слово импорт : подразумевалась контрабанда . «Наши ребята, когда приходят в армию, зачастую даже не знают, как выглядит копировальная машина», – сказал Борис. Все рассмеялись, потому что за год до этого «из-за бюрократических проволочек» им понадобилось несколько дней, чтобы скопировать некоторые документы. Модисе при этом шутил, что копировальная машина была, должно быть, «секретным объектом» [902] . Трудно сказать, понимал ли он, что это была не шутка: копировальные машины и были охраняемым секретным объектом, очевидно потому, что на них можно было размножить антисоветские материалы.

Касрилс писал, что экономическое отставание СССР было главной проблемой в системе ценностей южноафриканских коммунистов. «Проще было, – вспоминал он, – впечатляться коммунистической риторикой, революционным наследием и прошлыми достижениями, чем увидеть неизбежные проблемы в самой системе. Октябрьская революция 1917 г. определенно превратила отсталую царскую империю в мощную мировую державу. Только позже стало очевидно, что на определенной стадии развитие прекратилось и попытки создать социалистическое общество были пагубно извращены» [903] .

У других были и иные сомнения. Нгкулу пишет, что, изучая ленинские работы о Советском Союзе, «… мы пришли к выводу, что даже Ленин не мог решить национальную проблему в СССР. Некоторые из нас считали, что то, каким образом решался национальный вопрос в России, должно было создать напряженность и взрывы из-за господства русских над другими национальными группами» [904] .

Горбачевскую перестройку поняли и приняли немногие. Вот как объяснял ситуацию Джеймс Нгкулу: «… правительством Горбачева была введена политика „perestroika“ (реструктурирования) и „glasnost“ (открытости). Гласность означала новую политику открытости относительно того, как работало правительство и как оно общалось с гражданами, в том числе новую открытость прессы. „Perestroika“ также включала „uskorenie“, что означало „акселерацию“. Но, по словам многих наших советских друзей, Горбачев вскоре забыл обе эти концепции, так как его чествовали на Западе, и постепенно он отошел от принципов научного социализма, представленных КПСС. Обычным обоснованием новой политики считалась ограниченность технологического развития промышленности и необходимость сосредоточиться на ускорении темпов экономического роста и реструктурировании экономики. Но реформа коснулась даже самых обыденных аспектов жизни…» [905]

Новые идеи чрезвычайно заинтересовали Джо Слово. Он увлеченно читал советскую «перестроечную» прессу на английском языке и говорил авторам, как много находит там для себя нового. Не отказался он от необходимости перестройки и в своей критической брошюре «Потерпел ли поражение социализм?», опубликованной в 1989 г. [906] Но считал все же, что критика советского строя в советских публикация заходит слишком далеко. Социализм оставался идеалом – его только нужно было немного подправить.

Руководители ЮАКП – а многие из них были и членами руководства АНК или Умконто, или обеих организаций, – являлись неотъемлемой частью советского официального мира, мыслили его категориями и понятиями. В письме Юсуфу Даду из московской больницы, где он провел много лет, Мозес Котане высказывал обеспокоенность не делами своей партии, а 100-летием со дня рождения Ленина: «Я отрезан от дел уже более года, и никто не проявляет заинтересованности в том, чтобы меня информировать. Я беспокоюсь, делает ли наше движение что бы то ни было к 100-летию Ленина, или в нынешней ситуации препятствия непреодолимы. Не зная, что происходит и какова ситуация, я не говорю, что что-то обязательно нужно сделать, независимо от обстоятельств. Я просто очень хотел бы знать, делается ли что-то и можно ли сделать что-то по поводу этого великого события. Естественно, что я очень хочу, чтобы что-то было сделано…» [907]

Э. Пахад писал Даду семью годами позже: «Я сейчас работаю над нашим докладом для конференции по поводу 60-летия [908] . Поскольку там будут высокопоставленные делегации от социалистических стран (Пономарев возглавит делегацию СССР) и в последний момент они решили пригласить революционных демократов, над нашим докладом нужно как следует подумать. Одна из тем, которые я раскрою, это связь между Октябрьской революцией и разными формами борьбы, включая революционную вооруженную борьбу. Какой вклад Октябрь внес в понимание этой проблемы, а также огромный вклад Советского Союза в вооруженную борьбу на Юге Африки и в Гвинее-Биссау» [909] .

Многие анковцы до сих пор воспринимают все, что связано с Советским Союзом, очень эмоционально. В 1999 г. на конференции в Лагосе Балека Мбете-Кгоцициле, тогда вице-спикер южноафриканского парламента, а с 2007 г. – вице-президент АНК, расплакалась, услышав, как ее коллега – другой член южноафриканской делегации – назвал СССР «неудачным экспериментом». Со слезами на глазах она сказала в ответ: «Эта страна пожертвовала очень многим для нас. Когда я была там в 1998 г., после двадцатилетнего перерыва, и выступала в парламенте, мне пришло в голову, что многие из парламентариев третьего мира не занимали бы свои посты, если бы не Советский Союз. Извините, я очень эмоциональна, когда мне приходится говорить об этом». Об «огромном» вкладе СССР в освободительную борьбу говорил и Бернард Магубане, еще один член южноафриканской делегации [910] .