подоконнике растут розмарин и базилик, которые сажала еще Бликс, и я толку их в найденной под раковиной ступке. Когда в следующий раз я иду в «Наши корешки», то подбираю там несколько лепестков анютиных глазок (на любовь) и цветков гибискуса (на верность), а потом перемешиваю все ингредиенты.

В книге заклинаний не находится ничего подходящего, но Сэмми говорит, что сказать что-нибудь обязательно нужно, и по его настоянию мы закрываем глаза, беремся за руки и произносим всякие магически звучащие слова, призывающие силы любви, прощения и счастья для всех. Сэмми заставляет меня рассмеяться, выкрикнув: «Фокус-покус!»

Потом, и это самое приятное, мы сидим вместе, пока он играет на флейте, репетируя свое выступление, а я шью из красного шелка (красный цвет — на страсть) маленький мешочек для трав. Его нужно будет положить в мамину сумочку, которая будет при ней на концерте, говорю я Сэмми.

— А как же папа? Нужно же и на него чары навести, — замечает мальчик.

Так что я делаю еще одну цветочно-травяную смесь, шью второй красный мешочек, и Сэмми говорит, что подложит его отцу в машину.

Сэмми ударяет ладошкой в мою ладонь, мол, дай пять.

— Важнее всего твои действия, — говорю я. — Понял? Флейта и лучи любви, которые ты им пошлешь.

Школьный актовый зал набит родителями, дедушками и бабушками, здесь стоит гул разговоров, все улыбаются, приветствуют друг друга. Помещение наполняет возбужденное жужжание. Джессика заняла мне место, и я пробираюсь к ней, а она машет мне, улыбается и жестикулирует.

Щеки у нее сильно разрумянились, и она выглядит великолепно со своими длинными, блестящими, распущенными локонами. Эндрю наверняка растает, едва ее завидев.

— Ты только посмотри программку! Оказывается, он не только играет на флейте, — говорит она, — но еще и читает стихи. Которые сам сочинил. А мне ничего не сказал, негодник мелкий! Господи, меня, кажется, выносить отсюда придется. — И Джессика принимается обмахиваться программкой.

— На самом деле, это просто до невозможности здорово, — говорю я. — Кстати, ты прекрасно выглядишь. Думаю, тебе нужно расслабиться, если ты, конечно, сможешь, потому что все будет хорошо.

Джессика улыбается.

— Здорово-то оно здорово, но я бы лучше почитала эти стихи заранее.

— Гм-м. А может, и нет.

Я верчу программку в руках. Хоть в книге заклинаний и написано, что нужно навести чары, а потом выдохнуть и ни о чем не тревожиться, успокоиться мне не удастся. Я постоянно оборачиваюсь. чтобы посмотреть, кто входит в актовый зал. И вот наконец, наконец-то появляется Эндрю и, скромно повесив нос, останавливается у входа, сканируя взглядом зал; по нему сразу видно, что собственные нервы поджаривают его на медленном огне. Я вижу, как он замечает Джессику — брови его при этом поднимаются — и начинает пробираться к нам.

Джессика говорит мне:

— Не давай ему сесть со мной рядом. Он с женщиной? Нет, не смотри же на него! Он один или нет?

— Слушай, очень трудно сразу и смотреть и не смотреть, но, насколько я могу судить, никаких женщин с ним нет.

— Тогда ладно. Но все равно будем надеяться, что он сядет где-нибудь отдельно от нас.

— Не сядет он отдельно, он уже почти тут. Так что успокойся и улыбайся.

Когда Эндрю добирается до нас — с улыбкой и этим вечным своим выражением лица, в котором смешались чувство вины и надежда, — я отодвигаюсь, чтобы он мог сесть рядом с Джессикой. Она смотрит на меня не то с благодарностью, не то с ненавистью: похоже, для нее сейчас это одно и то же.

«Пусть тебе сопутствует отвага и благословение, — изо всех сил шлю я свою мысль Эндрю, одновременно окружая его белым светом. — и перестань выглядеть так виновато».

Он опускает глаза к программке. Он ерзает, рассказывает мне, как в детстве тоже играл на флейте, но так и не решился выступить перед публикой. Он говорит, что его сын отважнее практически всех его знакомых мальчиков.

Я собиралась пригласить его к себе на ужин в День благодарения, но тут открылся занавес, и учитель произнес речь о том, что сейчас на сцене дети продемонстрируют то, над чем так долго и упорно работали, и предупредил, если у кого-то зазвонит мобильник, он лично выйдет в зал и конфискует его. Аудитория нервно засмеялся, а учитель добавил, что он еще и разобьет такой мобильник вдребезги, и тут мы смеемся еще громче, а какой-то мужчина из зала кричит: «Пожалуйста, умоляю вас! Заберите мой телефон!»

Заиграла музыка, на сцену стали выбегать дети, скакать по ней и распевать песни. Кто-то ходит колесом, кто-то перепрыгивает через большие кресла-мешки. Дети поют о свободе и счастье, но я не могу сосредоточиться на словах, внезапно обнаружив, что улыбаюсь широко-широко, и мои уши из-за этого ничего не слышат. Сцена превращается в размытое пятно, сияющее и переливающееся разными цветами.

Когда появляется Сэмми, который несколько раз проходится по сцене колесом, я украдкой бросаю взгляд на Джессику и вижу, что она уже не в этом жарком душном зале, ее унесло куда-то, в какие-то далекие дали, и Эндрю там вместе с ней. Они улыбаются друг другу! Я сообщаю об этом Бликс, которая, возможно, меня не слышит, ведь она умерла и все такое.

На сцене танцы, и хоровое пение, и сияющие, радостные детские лица. Группа мальчиков разыгрывает классическую юмористическую сценку

«Кто на первой базе?»[20]. Девочка под шквал аплодисментов проносится через всю сцену, исполняя серию сальто.

Ближе к концу представления наступает миг, когда на сцене появляется Сэмми. Он выходит вперед, и мне кажется, будто все мы сейчас просто умрем на месте. Его освещает луч прожектора, и ох, какой же он маленький, когда стоит вот так в желтом пятне света, такой решительный и все же такой уязвимый. Он начинает дрожащим голоском:

— Когда уехал папа, яичницу я ел…

В зале становится тихо, и Джессика хватается за голову. Эндрю рядом со мной перестает дышать. Он тянется к Джессике и берет ее за руку.

Стихотворение оказывается коротеньким. Оно про мальчика, который смотрит на тарелку с яичницей и думает, что папа — это желток, а мама — белок, который находится по краям и скрепляет семью, но потом, когда мальчик ест яйцо вкрутую, желток неожиданно выпадает из него и укатывается. Там про то, что мальчик замечает, что сам он — кусочек хлеба, который не может удержать желток и белок вместе, но к которому и желток, и белок могут присоединиться, чтобы получился яичный сэндвич. Когда он заканчивает, весь зал