– Что же она не уходит, если ролей нет?

– Откуда же мне знать? Может, ушла уже. Говорю же, давно не показывалась.

– Может, знаете, с кем она здесь близко общалась? Дружила и… вообще?

– Про «вообще» не скажу, – СерНик пожевала сухими губами. – Свечку не держала. А дружить она ни с кем здесь не дружила. В попойках не участвовала. Сама пришла – сама ушла.

– А к ней никто не заглядывал? Какие-нибудь знакомые не из театра?

– Нет.

– И на выходе никогда не поджидали?

– Поджидают тех, кто в главных ролях занят. И то – не всегда. Прошли те времена, когда в театр, как в храм, ходили, – СерНик была явно из тех, кто придерживался мнения, что раньше вода была мокрее и сахар слаще.

– Что верно, то верно, – поддакнул Вересень.

Он уже совсем собрался уходить, и даже направился к двери, когда вахтерша окликнула его.

– Погоди. Чего вспомнила…

– Чего? – в один прыжок Вересень снова оказался у расхлябанного турникета.

– Крутился тут один парень этой весной. Артистку Данилову поджидал. Тоже, видать, актер.

– Откуда вы знаете?

– Ну, милый… Я в театре сорок пять лет служу. И актера по повадкам всегда узнáю.

– Это как? Повадки особенные? Специальные?

– Особенные. Актер слишком много шуму производит. На себя одеяло тянет, даже когда не на сцене. Речь поставленная. «Подает себя», как у нас говорят.

– Тот парень тоже… «подавал»?

– Все больше хамил. Потому я его и запомнила. Поначалу хотел в театр прорваться, к актрисе Даниловой. Я бы, может, его и пустила, но не люблю, когда неправильно разговаривают. Права начинают качать. Люблю людей вежливых и внимательных. Если бы ты мне просто корочки сунул – я бы с тобой и двумя словами не перемолвилась, будь ты хоть прокурор, хоть черт лысый, хоть кто.

Вересень мысленно вынес себе благодарность за правильный подход к служительнице храма искусства – с занесением в личное дело.

– И что тот парень? Ушел?

– Не сразу. Звонить начал. Сначала, видать, Даниловой, но та трубку не взяла.

– Почему вы так решили?

– А он как раз по этому поводу и ругался, а уже потом внаглую прорываться начал.

– А потом?

– Позвонил еще одному типу и тоже ругался. Собирались-де они спектакль ставить, да тип их подвел, запил и не явился. И по фамилии типа обзывал – Лапоногов. Тут-то я и скумекала – не тот ли Лапоногов, который Колька? У нас в театре служил, но по статье уволили за пьянку года полтора назад. Пил он как лошадь, но актер – от Бога. Талантище, что и говорить. Жалко парня, пропал ни за грош…

– Ну и память у вас, Серафима Никаноровна! Уникальная! – Вересень нисколько не льстил старой вахтерше. Воссоздать в подробностях случайный разговор, да еще произошедший более полугода назад – для этого надо было обладать выдающимися способностями. Экстраординарными.

– Поживешь с мое – такую же отрастишь.

– Такую не отращу.

– А вообще, да, – старуха хихикнула. – Ты вон молодой, а все в блокнотик пялишься, глаз не отрываешь, записываешь. Если так дальше пойдет, то к старости без подсказки и сортира не нащупаешь.

– Что поделать… Придется с подсказкой.

– Как что? Тренировать надо память. Стихи учить. Пьесы, опять же. Чехов, Островский. Бертольд Брехт – тоже хорошо.

– Ясно. Буду стараться. Прямо с Брехта и начну – сегодня же. И, раз уж у нас такой доверительный разговор пошел… Может, подскажете адресок… – тут Вересень снова сверился с блокнотом. – Николая Лапоногова?

– В администрацию загляни. Там сегодня секретарь. Она подскажет.

…Бешеной собаке – сто верст не крюк, – подумал о себе Вересень, паркуясь неподалеку от дома 107 по набережной реки Фонтанки. Согласно информации, полученной в ТЮЗе, именно этот адрес значился в личном деле актера Лапоногова. А до этого были другие адреса, числом пять – все в квадрате от Лиговки до Сенной и от Невского до Гороховой. Судя по всему, Николай Лапоногов снимал жилье в пешей доступности от места работы, чтобы не тратить деньги на общественный транспорт. Но из театра он вылетел полтора года назад, и за эти полтора года много чего могло произойти. Вплоть до гибели в пьяной драке (по свидетельству секретарши из администрации ТЮЗа артист высшей категории Лапоногов был буйным типом). И отсидки по статье 112 УК РФ – за ту же драку с медицинскими последствиями для избиваемых. А еще Лапоногов мог спиться в непосредственной близости от ТЮЗа или уехать на историческую родину в Боровичи и спиться уже там. Так что очередная смена местожительства явилась бы самым невинным развитием событий, а в вариант, что буйный тип отчалил в Голливуд и вот-вот будет номинирован на «Оскар», Вересень не верил по определению.

Последнее, документально подтвержденное убежище Лапоногова оказалось обшарпанным флигелем в третьем дворе. Чтобы добраться до него, Вересень прошел первый двор (чистый и довольно ухоженный, с парой лип и кустом с

и) и второй двор (чуть менее чистый и ухоженный и совсем без зелени). Посередине же отвратительного на вид третьего двора стояла помойка: один большой железный контейнер и два других – поменьше. На большом контейнере сидела ворона, а перед контейнером стоял человек в рваных джинсах и пиджаке на голое тело. Человек слегка покачивался и не сводил глаз с птицы.

Обогнув медитирующего на ворону мужика, Вересень устремился к флигелю, где сбылись самые худшие его предчувствия. Квартира на первом этаже, в которой проживал Николай Лапоногов, оказалась запертой на висячий замок. А сам вид у двери был такой, как будто она пережила по меньшей мере атомный взрыв: косяк, разнесенный в щепы, огромная трещина прямо посередине и полустертая надпись мелом на уровне глаз:

Hoerent in corde sagitoe[16]

Подергав дверь, за которой предсказуемо никого не оказалось, Вересень вышел из подъезда и свернул за угол, – туда, где по его предположениям должны были находиться окна квартиры. Окна были на месте, но такие грязные, что рассмотреть за ними что-либо не представлялось возможным. Сплюнув с досады, Вересень направился обратно, мимо помойки, где по-прежнему сидела ворона и стоял мужик в пиджаке. Он уже прошел их, когда в спину ему ударило властное:

– Дражайший!

От неожиданности Вересень вздрогнул и обернулся:

– Вы меня?

– Вас, – произнес мужик все тем же властным, хорошо поставленным голосом, который никак не вязался с засаленным пиджаком и рваным джинсами.

– Слушаю.

– Скажите, что это за птица?

– Ворона, – Вересень пожал плечами.

– А, по-моему, это ворон.